занятия давно прерваны, все студенты работают в госпиталях.

Сплетня оказалась правдой. У него украли несколько часов прощания. А остальное он не возьмет и сам.

Пошел забрать чемодан, но, увидев сквозь занавешенное окно полоску света, круто повернул и направился в ослепленный войною город.

Марина отыскала его утром на перроне, хватала за руки, не скрывала запоздалых слез.

Да, это ее первая любовь. Она проводила его, как воспоминание. Она поступила легкомысленно, но ведь...

Дальше он не слушал...

И не для того приехал он сюда, чтобы вспоминать все это сейчас. Это, наверное, выглядело бы смешно и горько.

Только почему горько? Почему и поныне горько?..

— Ну и что же... с Мариной?.. — тяжело оперся на палки Федор.

Но из хаты вышли дед Лука, Василь. Павло раздавил пальцами папиросу и пошел к воротам, где бил копытом жеребец, запряженный в небольшой, на рессорах, тарантас.

Павло почему-то обозлился, рванул повод, ударил жеребца под пах.

Федор хотел подойти к воротам, спросить Павла, когда тот бывает дома, но из сада, навстречу ему, с гусыней в руках вышла баба Одарка.

— Еле поймала. Возьми, Лука, топор...

Эти гуси первыми встретили Федора у ворот. Они приветствовали его веселым гоготаньем, радовались ему.

— Не надо, тату...

— Почему? Ты что, вегетальянец, или как там?

— Нет, не вегетарианец... А так... Не нужно.

Во дворе пахло табаком, картофельным цветом. Федор ощущал еще два запаха — чернобыльника и конского навоза. Чернобыльник — пралес его детства — буйно прорастал на погребнице. Из него мать вязала тугие веники. Сейчас там зеленеет лишь три или четыре веточки. В хате, под шестом, — широкий веник из китайского проса. А на том месте, где раньше лежал навоз, растет яблонька. И только в воспоминании сохранились те запахи, как продолжают жить перевернутая кверху зубьями борона на крыше, и телега с задранными на тын оглоблями, кнут на гвоздике в сенях. Вместо прежних привычных запахов откуда-то — кажется, из Василева двора — доносится нежный аромат маттиолы и еще каких-то цветов... Меняется жизнь, меняются и запахи. И только детство пахнет всегда одинаково, хотя у каждого по-своему.

Откуда-то сверху послышался частый, сухой клекот. Федор поднял голову, приложил руку с палкой ко лбу. Высоко в прозрачном небе кружил аист.

— Пять лет гнездо пустовало. Я уже хотел снять его с осокоря. Где-то аисту больше понравилось или, может, занемог. А нынче прилетел. А может, и не тот?

— Тот. Он самый, — почему-то вдруг с уверенностью заметил Федор. — Ну, я пойду, тату.

— Куда?

— На гору схожу.

— Не ходи, как бы дождя не было. Месяц с вечера в короне стоял. Да вон и аист ниже спускается.

Но небо было чистое, и о него, как о хрустальное донце, разбивался клекот аиста. Солнце стояло в зените, и аист кружил, словно бы совершая какой-то удивительный танец. А может, и в самом деле есть какой-то скрытый смысл в этом его парении по кругу?

Федор перешел улицу и по узкой дорожке, крепко опираясь на палки, начал взбираться в гору. Он не сводил с аиста глаз, а тот кружил все шире и шире. Почему-то припомнилось Федору, как, бывало, мальчишками бегали они с Павлом и кричали в небо: «Колесом, колесом!»

Ему и сейчас захотелось кинуть кверху кепку и закричать во всю мочь это детское, радостное: «Колесом, колесом!»

Дорога то и дело убегала из-под ног в сторону. Он терял ее, спотыкался. Всем своим существом ловил запахи трав, цветов и жадно вбирал в себя. Казалось, он слышал, как дышала земля, как колыхалась трава под ногами. Когда-то он думал, что, уехав из села, оборвал пуповину, привязавшую его незримыми нитями к прошлому, заглушил знакомые запахи запахом металла, туши и графита.