И тут же с ужасом она признается себе, что не только жаль. Что струна, которая, казалось ей, давно проржавела, зазвенела снова, по-новому, по-настоящему. Она это понимает и просто обманывает себя из последних сил. Но больше уже не может обманывать, так дальше нельзя. Она и на работе сама не своя.

«У тебя есть муж, дочка, есть дом, есть долг».

И вместе с тем дома у нее нет. Это знают оба: и она и Павло. Нарушился ритм давно заведенных часов, они останавливаются самовольно и бьют, когда им заблагорассудится. Механизм вышел из строя, сердце вышло из покорности. Павло упрекает, хотя еще упрекать не в чем, напивается каждый вечер.

А что она может сделать? Павло понял. И это лучше!

Теперь дни Федора и Марины полны страха и ожидания. Они то залиты до краев сладостной надеждой, то идут порожние, словно вымерзшие озерца. Федор догадывается, что у нее на сердце. Он уверен, что еще тогда, когда она сидела над ним, она не вырвала бы руки, если бы он взял ее за руку. Он боялся этой руки и жаждал ее. Боялся, что не выдержит и возьмет когда-нибудь. Помимо своей воли, в мечтах, он уже давно взял ее. И в тот миг, когда ощутил Маринину ладонь на своей, особенно испугался. Тяжелый камень упал на грудь,  стиснул, сдавил.

«Ну, какое ты имеешь право? Ты поучал других. Ты всегда твердил: человек должен поступаться личным счастьем. Да. Но поступаться во имя чего-то великого, нужного. Ведь это не жертвенность. Что из того, что ты поступишься им сейчас? Кому радость? А что ты можешь дать Марине, когда у тебя у самого веют в сердце холодные ветры?»

Только ведь оно не спрашивает, проклятое!

А потом еще одна мысль: Павло! Если он возьмет Маринину руку, то уже никогда не сможет взглянуть ему в глаза.

«Ты разбиваешь Павлу сердце. Ты разрушаешь семью...» «А разве твое не разбито? И разве у них семья? И все же... Тебе будет тяжело. Ты понесешь с собой еще одну муку».

Он знает это и не может ничего поделать с собой. Марина стоит перед глазами, как неотвратимые чары. И Павло воображением относится прочь.

Но настоящий, живой, мокрый от дождя Павло нежданно-негаданно явился к нему. Поссорился с санитаркой, что та не хотела впускать, накричал на старшую сестру. Он был в зеленом дождевике, заболоченных сапогах и зеленой, пошитой на военный манер, забрызганной грязью фуражке. Развозил по полу грязь, размазал по лицу дождевые капли. А потом заплакал. И было это так неожиданно, что Федор растерялся. У Федора в душе натянулась струна, натянулась тихо, без звона, и все же Федор чувствовал: она вот-вот может лопнуть.

Но Павло вдруг сам ослабил ее. Все еще размазывая слезы, уже не ладонями, а кулаками, заговорил угрожающе и в то же время жалостливо:

— И ты меня с кручи. Я знаю... Все знаю... Ты снова прав.

— Ты пришел меня упрекать? И в чем же я прав?

— Во всем. Ты знаешь... Да я... — Он поднялся, ударил кулаком по тумбочке. И то извечное, прикрытое опрятной одеждой, образованием, проснулось в нем. Ревность разжигала гнев, утопила слова, с которыми шел сюда. Ведь на его совести был выговор Федору. Да и не только выговор...

Знал и то, что неправда больше всего оскорбила и оттолкнула от него Марину. Но ничего не мог с собой поделать, только свирепел все больше и больше. Куда-то отлетели, затерялись прежнее спокойствие, былая уравновешенность.

Сегодня он нес Федору раскаяние, а донес только  слезы и озлобление.

— Ты пьян, Павло. Проспись, тогда и закончим разговор.

— Я пьян. Ой, как я пьян!.. Это ты напоил меня. Я был трезвым, пока ты не приехал. Она... она... — Глаза его налились кровью, из горла вырвался хрип. — Вот пойду... — и поднял над головой тяжелый, запачканный кулак.

— И поступишь как дурень. Себе во вред...

— А-а, дурень! Ты — умник.