— Где она находится?

— После Змеевки остановка, с полчаса ходьбы.

— Я с тобой пойду! — выпалил Колпаков.

— Видишь ли, Сема, речь идет о тайне исповеди.

— Ну, в другой раз исповедуешься, Макс.

— О прошлой исповеди, еще майской.

— Макс, пожалуйста.

— Что с тобой?

— Пожалуйста!

— Ладно, пойдем, — я пожал плечами, но мне становилось очень любопытно. — Подожди, переоденусь.

Семен окинул острым взглядом мои потрепанные джинсы и майку с длинными рукавами. Сам он был одет с иголочки — в светлом летнем костюме; прям праведник в белых одеждах, и белые «Жигули» за калиткой.

— Ты всегда в белом.

— Я почти альбинос, — прошептал Семен таинственно, — в белом не так бросается в глаза. Кстати, а где твой адидасовский костюм? Привык тебя в нем видеть.

— Ну, не в храм же в спортивном барахле идти.

— Да я просто так спросил.

Как бы не так! В спальне я первым делом слазил в гардероб, и первое, что под руку попалось, — тот самый костюмчик. Его я и напялил, коль беседа со священником на сегодня отпадает…

А я и рад — побаиваюсь старика, вообще всех, загнан и затравлен.

В холле стоял Семен и, задрав голову, слушал Вагнера.

— Нравится?

Он так вздрогнул, что вынужден был опереться рукой и круглый столик.

— Чем это ты развлекаешься, Макс?

— Похоронный марш на смерть Зигфрида. Узнаешь?

— Никогда не любил, слишком шумно.

— Под эту музыку мой труп нашли.

— И ты еще можешь шутить!

— Ну, извини. Пойдем.

— Да выключи!

— Пусть играет, на эту музыкальную магию слетаются исчезнувшие тени.

Он поглядел странно и промолчал.

Путь таков: по Солдатской в противоположную от нашей станции сторону — направо до околицы, а там по проселочной дороге луг, поле и лес. Бодрым шагом полчаса — так я, должно быть, в церковь ходил. «То березка, то рябина», а в глубине, в чащобе густой подлесок — спрятать труп на день-два несложно, потом на машине подъехать… Но почему узелок отдельно и так необычно схоронен? Ее что, раздели и голую несли? Зачем?

Семен шел рядом молча и, кажется, дрожал от возбуждения… или от страха. Вот странный тип. Искоса время от времени ювелир окидывал меня тем же острым взглядом — мою фигуру, так сказать. Едва до плеча мне, но костяк мощный и мускулы; и если я нагнулся, например, мог с размаху кувалдой так долбануть, что мокрое место от меня чуть не осталось.

— Сема, как мы с тобой познакомились?

— Вы с Нелей познакомились на вернисаже, — отозвался он глухо. — Она очень любила живопись, скульптуру, относилась к тебе восторженно. Так и подружились.

— А я как к ней относился?

— Я думал: хорошо. То есть нормально.

— Теперь передумал?

— Да нет.

— Нет, договаривай! в чем моя ненормальность вдруг появилась? Что ты молчишь? Я и с ней успел…

— Нет, потом, — заявил он замогильно-зловеще. — После смерти.

Господи, помилуй! У меня волосы на голове зашевелились, словно сквознячок из преисподней в ушах просвистел.

— Ты на что ж намекаешь-то, а? Я… некрофил?

— Некрофил.

Невозможно выразить в словах, что я пережил в считанные секунды в благословенной березовой роще! Главное — в сумятице событий в больной голове — я на миг поверил, что это правда.