Через несколько секунд борт звездолета был очищен от посторонних, и вскоре разгонные двигатели «Арго» заработали в форсированном режиме, а ударная волна вызвала тектонический сдвиг на поверхности планеты Малис… Джеку так хотелось, чтобы могучие скалистые блоки угрюмых и величественных зданий остались недвижимы… Увы, это было невозможно.

Ускорители работали на полную мощность, но астронавты не спешили радоваться; они опасались, что скорость «Арго» окажется черепашьей по сравнению с типовым кораблем из необъятной армады космических кораблей Гегемонии. Им так хотелось не думать об этом.

Первые четыре дня полета прошли в рутинной суете, но забыться не удавалось, и напряжение не спадало. Экипаж «Арго» был един в своих мыслях, наглядно представляя себе, как щупальца Гегемонии протягиваются и вырывают их звездолет из пространства стоячей волны, словно бутылку, мирно покачивающуюся на поверхности моря. Но время шло, а ничего не происходило.

На борту космического корабля профессор Лэнджер никогда не терял хладнокровия, но и он позволил себе выразить удивление по этому поводу. Его все сильнее беспокоили последствия стартовой ударной волны. Быть может, они оказались чрезмерными, и малансы расценили случившееся как акт неприкрытой враждебности? Несомненно, небольшие разрушения не привели бы к столь затянувшейся паузе в погоне. Надежды и страхи поочередно сменяли друг друга, постепенно становясь все более интенсивными. И, наконец, настал момент, когда Джек, удивляясь самому себе, ощутил желание, чтобы Сердце Звездного Мира поскорее захлопнуло капкан, избавив его от мучительных переживаний. Через пару минут молодой астронавт устыдился этой вспышки трусости; к счастью, вслух он ничего не произносил.

Чтобы немного снять груз, друзья возобновили посещение бортовой библиотеки, но не преуспели на этом поприще. Ни книги, ни записи, еще недавно восхищавшие Джека, более не находили отклика в его душе. В худшем случае они казались ему бессмысленными, а в лучшем — не относящимися к делу. Тюфяк тоже не мог заставить себя читать, и в полном отчаянии положил себе за правило писать наизусть, строка за строкой, божественную «Энеиду» и добился определенных успехов. Но прошел день-другой, и вдруг он отложил перо в сторону, уставился на написанное и неожиданно воскликнул:

— Знаете, что? Ненавижу Вергилия! Пустозвон, вот кто он такой!

— Слишком сильно сказано, Джерри, — откликнулся профессор. — В поэзии Вергилия есть некая манерность, но кто не без греха… даже знаменитые декаденты… Мне всегда казалось, что Вергилий в рамках латинской поэтической традиции был чрезвычайно изобретателен. Что же вызвало взрыв вашего негодования?

Тюфяк указал на лежавший перед ним лист бумаги.

— Вот это словечко… Квадропедия!

— О, так это одно из наиболее часто цитируемых мест! И что же в нем дурного?

— Я спотыкаюсь на произношении этого слова. Проклятые аллитерации сделали свое дело… — фыркнул Тюфяк.

— Но это не аллитерация, а ономатофия, — профессор был рад лишний раз блеснуть эрудицией. — Автор языковыми средствами подражает звуку скачущих лошадей и одновременно развивает повествование. Конечно, Вергилий во многом перебарщивает и утомляет читателя, подобно Суинберну, но он никогда не рисуется…

— Честь ему и хвала, — проворчал Тюфяк, — но сейчас… Душу воротит от этих латинских упражнений…

Неделя сменяла другую, а Гегемония ничем не проявляла себя.