— Хуже придумать нельзя, Марсия, — решительно воспротивился полковник. — Не говоря уже о том, что зима в Англии катастрофически отразится на моем здоровье.

Марсия вздохнула. Начиная разговор, она заранее знала, что из этого ничего не получится. Да пожалуй, и сама не представляла себе, чтобы отец работал на ферме или тихо коротал дни в деревенском коттедже.

Она же продолжала скучать по запаху сохнущего на солнце сена, по мычанию коров и бодрящим морозным утрам.

Марсия устала от яркого солнца и ленивой расслабляющей атмосферы Лазурного берега.

Ей хотелось ощутить капли дождя на своем лице, холодный обжигающий морской ветер и, проснувшись утром, увидеть белый покров снега за окном и знать, что вода для умывания, оставленная в тазу на крыльце, покрылась тонкой корочкой льда.

Она привыкла к холоду, как привыкла к прочим трудностям жизни, и терпеть не могла расслабляющей роскоши южных курортов.

Пансион, где они с отцом поселились, человек из окружения ее матери едва ли счел бы комфортабельным и еще менее того — роскошным. Марсии он казался не только жарким и душным, но и безвкусным, претенциозным.

Она тосковала по чистым оштукатуренным стенам своей спаленки на ферме, темным балкам потолка, ветру — он дул прямо в окна и приносил соленый запах настоящего моря. Не такого, как Средиземное, голубое, мелководное, оно не вселяло ни бодрости, ни энергии, в нем не было мощи и величия океанских вод, омывающих берега Англии.

Однако, сознавая всю бесполезность протестов, Марсия отмалчивалась с привычной апатией и соглашалась с многочисленными предложениями отца, как им жить дальше.

Со временем Генри Флетчер привязался к дочери, как к чему-то удобному и успокоительному. Хорошо жить с человеком, который ни в чем тебя не упрекает и не напоминает тебе о твоих недостатках.

В то же время ему не нравилась молчаливость Марсии, ее способность уходить в свои мысли, когда она отдалялась от всех, даже от него.

Генри, как это свойственно многим англичанам, страшился тишины. Это было что-то непонятное, от него независящее, к чему он не мог быть причастен.

Он любил беседу ради беседы, оригинальностью мысли не блистал и страшно пугался, когда между ним и собеседником в разговоре возникала пауза.

Прожив год с отцом, Марсия начала замечать в нем странное беспокойство.

А вскоре поняла и его причину. Генри постепенно пришел к твердому выводу, что Марсии неплохо бы выйти замуж.

Он не собирался просто сбыть с рук свою дочь, но ему время от времени виделись прекрасные картины холостяцкой жизни, полной свободы: иди, куда хочешь, знакомься, с кем хочешь, в вечно меняющейся толпе, которая наводняет Лазурный берег.

У Генри до известной степени еще сохранилась совесть, и он не принимал приглашений, если они исключали присутствие его дочери, — с чем, кстати, никогда не считалась мать Марсии.

Мысль о том, что Марсия с удовольствием осталась бы дома одна, никогда не приходила ему в голову. Роль сопровождающего сильно обременяла полковника. Поэтому он не раз подумывал о том, что недурно было бы познакомиться с какой-нибудь веселой сорокалетней вдовушкой. Но присутствие Марсии усложняло эту задачу.

Разведенный и свободный, он рассчитывал рано или поздно снова жениться, но на сей раз на женщине с деньгами.

Но интуитивно, не особенно напрягая воображение, представлял себе, как те женщины, которые привлекают его и могут согласиться на брак с ним, воспримут такую падчерицу, как Марсия.

Невольно, вопреки самому себе, он вынужден был признать, что его единственное дитя — натура тонкая и сложная. Он не смог бы выразить это словами, но понимание этого тревожило его, ибо подспудно не сулило спокойствия и удобств в их совместной жизни.

У Марсии же мысль о замужестве как спасительном выходе для нее и для отца вызвала протест и страх.