|
Мона была тогда очень худенькая, груди – как прыщики от комариного укуса. Она не хотела, чтобы ее видели голой другие девчонки, чтобы разглядывали, оценивали и сравнивали. У других, у достойных дружбы, были кружевные лифчики. А у Моны только майки. Отец, когда она попросила денег на лифчик, разорался, что это ерунда. Ребра у нее выпирали, а лопатки торчали, как крылья летучей мыши. Она не решалась раздеваться, чтобы загорать, и, когда начался учебный год, оказалась самой бледной в классе. Но самое ужасное – что в неприличном месте стали расти волосы. Этого никто не должен был видеть! Никто! Она хотела просто постоять и остыть после физкультуры, без душа, но учительница без церемоний отправила ее в душевую: «Ни к чему, чтобы от тебя потом пахло». Оттуда Мона вышла последней.
Дверь в раздевалку была почему‑то приоткрыта. Она услышала смех и крики и поняла, что туда забрались мальчишки. Полотенце, которым она обмотала тело, казалось слишком маленьким. Запах плесени из душевой еще щекотал ноздри, когда она выглянула в раздевалку, прячась за дверью. Мальчишки кидались чьими‑то трусами. – Фу, черт, ну и гадость! На них пятна от говна! Она лишь молилась про себя: хоть бы трусы оказались не ее! Их выставили на всеобщее обозрение, их подбрасывали к потолку. Кому‑то они упали на голову, кому‑то, сумевшему увернуться, – на плечо. «Монины сраные трусы!» Стены закачались у нее перед глазами. Она увидела их лица, полные отвращения и злорадства, и опустила взгляд. И не могла поднять. «Фу, как они воняют!» Страх и позор. Голоса эхом отзывались в голове. «Ты еще и обоссалась? Засранка Мона! От тебя так разит, ты нам весь класс провоняешь, пошла отсюда! В сортир, вонючка!» Есть грязь, которую нельзя отмыть, нечистота, которая ест тебя изнутри, как черви – труп. Она стирала дома свои трусы до дыр, но что делать, если все их уже видели? Что делать, если мама умерла, а отец не считает стирку нужным занятием? Она отмывала и скребла себя до красноты, до крови, но казалось, грязь въелась и вросла в кожу.
В темноте сарая стояли два велосипеда: старомодный велосипед Ансельма, марки «гермес» и ее «монарх». Его купил ей Вильхельм на благотворительной барахолке в Клинте. В самом деле, не так плохо, что кочерга лежит в ящике для инструментов под седлом велосипеда Ансельма. Он уже вряд ли станет его использовать, да и мальчикам он не нужен. Мона подбежала к своему велосипеду, нащупала руль и, отпихнув ногой подпорку, приподняла за седло другой рукой. Когда она выводила велосипед из сарая, в соседском доме на кухне горел свет. Слышал ли Хенрик, сосед, как кричал Ансельм? Мона, прогнав прочь эту мысль, повесила пакеты с тряпками, жидким мылом и термосом с горячей водой на руль велосипеда. В этих пакетах можно будет потом забрать домой рыбу, если она там есть. Кто знает, кому Вильхельм успел похвастаться уловом? Когда придет полиция и начнет задавать вопросы, все должно выглядеть естественно, хотя чистить рыбу ночью, до восхода солнца, – то еще удовольствие. Усталость отзывалась тяжестью в ногах, даже когда дорога пошла под гору. По небу плыли черные тучи, луна то пряталась, то снова появлялась, мигая, словно посылая тайные световые сигналы: «Небеса знают, что ты наделала! У тебя кровь на пальцах! Виновна! Виновна! Виновна!» Мона не решилась зажечь керосиновую лампу в рыбацком домике. Она двигалась ощупью. Свернула половик, на котором тогда лежал труп Вильхельма, и отнесла на берег. Теплый бриз дул ей в спину. Тихие волны ластились о мостки с мягким плеском. Она напрягала слух, опасаясь услышать шаги, звук проезжающей машины, голоса. Но ночь плыла беззвучно, как птичье крыло над заливом. Мона свернула половик, набила его камнями и, завязав, опустила с мостков в море. Потом она об этом горько пожалеет. Но задним умом мы все крепки. Когда тобой владеет страх, рассуждать трудно. |
