Мона понесла грязные простыни в ванную и, увидев себя в зеркале, вздрогнула от собственного пристального взгляда. Бледность, сочась сквозь загар, делала ее лицо серым в свете люминесцентной лампы. Свет бил в глаза и усиливал и без того нестерпимую головную боль. Грудная клетка поднималась и опускалась часто‑часто. На лице была царапина – узкая красная полоска тянулась от угла рта к подбородку. Волосы всклокочены. Она вынула из челки еловую хвоинку. Куда ей теперь податься? Как это могло произойти?

– Ты идешь или нет? Сколько мне еще лежать на холодном полу? – Отцовский тон был не такой резкий, как обычно. Стыдно, наверное, что так опозорился. Такой любезности наверняка надолго не хватит, но и на том спасибо. – Камбалы‑то наловил?

– Кто?

– Вильхельм.

Вильхельм. Боже, что она наделала! Не будь она такой трусихой, не стала бы сообщницей. Полиция может прийти в любой момент, начать расспрашивать о нем! Что делать? Что им ответить? Они придут, и она будет наказана, опозорена перед всеми. Господи Иисусе, теперь вся округа начнет болтать! Самое ужасное – не тюрьма, а стыд. Перед детьми, родней, соседями. Как теперь ходить на работу или в магазин! Кто захочет, чтобы его обслуживала преступница? Выжившим из ума старикам, наверно, все равно, кто меняет им памперсы, но их родственники, конечно, возмутятся и потребуют ее уволить. За спиной станут шептаться, а с ней перестанут разговаривать. Никогда не будут беседовать с глазу на глаз, как с приличным человеком. Бездонная пропасть разверзалась у ног.

– Наловил он камбалы? Ты сегодня будешь отвечать или нет?

Вильхельм! Наловил он рыбы или нет? Мона помнила, что он нес оцинкованный таз в сторону сарая. Таз с виду был тяжелый. Будь он пустым, Вильхельм нес бы его в одной руке. Господи, таз‑то до сих пор стоит в сарае, вместе с рыбой! Подумать страшно, а вдруг на половике есть пятна крови? Или кто‑то нашел кочергу, которую она сунула под сиденье велосипеда? Он просил бросить ее в море. Наверно, надо было сделать, как он сказал, но Мона не решилась идти ночью на причал одна. Она не хотела видеть свое отражение в черной воде. Как в том сне. Не хотела видеть свое лицо под водой, там, где теперь и Вильхельм. Скоро придет паром, приедут дачники! Если на полу в сарае есть пятна крови, надо срочно смыть их, пока не высохли.

– Ты меня слышишь или оглохла? Где ты, Мона? – Ансельм вывернул голову с невидящими глазами и оттопырил языком верхнюю губу.

– Я здесь, отец. Похоже, дождь собирается. Пойду занесу белье домой.

– Ты не сможешь меня поднять сама и посадить в кресло! Позови Вильхельма.

– Ничего, справлюсь, – услышала Мона собственный вызывающий голос.

– Спину гляди не надорви.

Она широко расставила ноги, согнула колени и взяла его под живот.

– Держись рукой за кресло. Здесь! Поднимаемся. Нет, не так. Сядь опять на пол.

– Я же сказал, позови Вильхельма!

– Он спит.

– Разбуди его!

– Не могу. – Она не удержалась от истерического смешка.

– Глупости! Вильхельм! Вильхельм! Он должен проснуться.

– Нет, перестань! Не надо, отец! – Она чувствовала, как к горлу подступает плач.