– Мне теперь все равно, - продолжила я свою стратегию.

– Придется подбирать те деньги, что бросят на землю. И не забывай - ты тоже должна будешь петь. Я едва не выронила из рук расческу.

– Я?!

– А как же.

– Я не умею петь.

– Умеешь. Я тебя слышал.

– Нет.

– Это придаст человеческие черты, - сказал он. - У тебя природное чутье к гармонии. Когда ты мне подпеваешь, то у тебя прорезывается очень оригинальное сопрано. Ты об этом не знала?

– Это... потому что я не могу держать тон.

– Но гармония все равно сохраняется. У тебя есть талант.

– Я... это просто смешно. У меня же так плохо...

– Это случайно, - тихо сказал он. - Тебе Деметра сказала, что ты не умеешь петь?

Я стала вспоминать, но не могла, и все же...

– Да я и не думала никогда, что умею...

– А я тебе говорю, что умеешь.

– Но я не хочу.

– С чего ты взяла, что не хочешь?

Я вдруг утратила всю свою уверенность.

– Я не могу, - пропищала я. - Не могу. Он улыбнулся.

– Отлично.

В полдень дождь перестал. Мир был мокрым, серым, светлым и жалостным, но мы все же вышли в него, он - закутанный в красно-черный плащ, с гитарой через плечо, я - в своей слегка потертой уже меховой куртке и мятых джинсах со случайно попавшими на них пятнами краски. Мы шли по улице Терпимости, по бульвару, проходили под надземкой, и, когда останавливались на перекрестках, я ныла:

– Не могу, Сильвер. И он беспечно отвечал:

– Отлично.

Мимо нас бежали люди, шлепая по впадинам на тротуаре, которые превратились в пруды и озера. На плоских крышах возникли настоящие резервуары с живописными водопадами. В такие дни люди спешат домой, а не на прогулку. И я вспомнила Чез-Стратос, где бы сейчас устроилась с книгой в теплой библиотеке или жевала конфеты в Перспективе, слушая музыку, глядя на холодное, как будто металлическое небо, и поджидала мать; в моем коконе мне не страшна была бы непогода... А потом: "Мама, давай сделаем горячие тосты?" И Деметра, зная мою слабость к традиционным блюдам, соглашается. И вот уже вкатывается космонавт, а на подносе у него китайский чай, тосты с клубнично-апельсиновым джемом. И мать рассказывает мне, чем она занималась, и я смеюсь вместе с ней, а потом она спрашивает, чем занималась я, и я тоже рассказываю, но мои занятия такие скучные, и я стараюсь побыстрей закончить, чтобы не усыпить ее. Конечно, я знаю, что ей скучно, хотя она это хорошо скрывает. И начинаю фантазировать, чтобы увлечь ее - например, о том, что я возвращаюсь в колледж и читаю сравнительное религиоведение или еду в Южную Америку и возвращаюсь с диссертацией, которую потом читаю публике, а она гордится мной. А потом мы съедаем тосты, она целует меня и уходит в свой кабинет заниматься чем-то невероятно ученым и полезным. А я засыпаю прямо на мягком ковре, а за окном льет дождь и завывает ветер, но они ничего не могут мне сделать.

Я преклонялась перед матерью. Но и боялась ее. Я начала многое понимать благодаря моему любовнику. Моему механическому - нет, моему прекрасному, моему чудесному любовнику. Он сказал, что Деметра тоже меня боится. Деметра попыталась вырезать меня, как выкройку из модного журнала, но я не вполне подошла. И вот теперь я с ним, топаю по мокрому тротуару без гроша в кармане. Стоит мне зайти в любой банк штата, как я тут же получу деньги на проезд до дома матери. Подумай об этом. А потом вспомни, как он прислонился к тебе, когда ты его причесывала, и сказал: "Приятно, когда ты ко мне прикасаешься". Еще он сказал: "Мне нравится вкус еды".