— Что‑то ты не весела, — Себастьян, не дожидаясь приглашения, уселся в креслице.

Ногу за ногу по привычке своей обыкновенной забросил, хвост с подлокотника свесил. Уставился на Евдокию насмешливо.

Зачем явился?

Хотя… уж лучше он, чем Лихославовы сестры со слезами и претензиями, от которых голова разболелась, пусть Евдокия так и не поняла, в чем же ее упрекают. В том ли, что исчезла, в том ли, что вернулась… или в том, что вернулась не одна.

Бержана молилась и громко.

Требовала покаяться, а в чем Евдокии каяться? Совершенно не в чем… Катаржина с Августа в два голоса твердили о репутации порушенной, которую теперь ничем не поправишь…

— Родственнички достали? — Себастьян проявил редкостную догадливость. — Слышал, что и братца моего вывести сумели…

Сумели.

Верно.

Когда Катаржина… или Бержана… или все‑таки Августа? Или разом трое, хором одним, заявили, что ныне Евдокии в приличных домах места нет.

Она и не думала, что Лишек способен говорить так. Нет, он не кричал. Лучше бы кричал, право слово, а тут — рваные слова. Тон ледяной. Евдокию и ту в озноб кинуло, а сестры Лихославовы ничего, только вновь в слезы ударились, в жалобы на сложную жизнь.

— Он им содержание определил. Ежемесячное.

— Это правильно, — ненаследный князь пальчиком подвинул к себе тарелку с куском мыла, наклонился и понюхал. — Слушай… вот никогда не понимал, зачем несъедобные вещи съедобными ароматами наделять?

— Не знаю.

— Велечка на границу поехал, — мыло Себастьян поднял, повертел в руках да и на тарелочку вернул. — Безутешный вдовец, чтоб его… ничего, развеется, глядишь, и дерьмо из него повыбьют… я о том коменданта самолично просил. Думаешь, уважит?

— После королевской‑то печати? — Евдокия улыбнулась, чувствуя, как отпускает странное желание. И светлый образ потрошеной селедки блекнет, уступая место молоку.

С пенкой.

И с бубликом. Против молока с бубликом, всенепременно маковым и маком посыпанным густенько, разум нисколько не возражал.

— Хороший был перстенек, — согласился Себастьян.

Жаль, вернуть пришлось, на чем господин из Тайной канцелярии весьма настаивал. И аргумент, что перстенек оный был подаарен Себастьяну королевичем, на него не подействовал.

Выходит, не всякие перстни королевич дарить способен.

— Ты… к Лихо? Он… позже вернется… в поместье… мы, наверное, туда переедем…

— Покоя не дают? Ничего, это перетерпеть надо. Годик — другой и успокоятся, — Себастьян сбросил очередную маску. Сколько их у него?

Евдокия не знала, как и не знала, которая из них не маска вовсе, а настоящее лицо.

И знать не желал.

Или все‑таки?

Неловко вдруг сделалось. И не из‑за репутации… помилуйте, кому на Серых землях до репутации дело есть? А просто… неловко…

— В поместье хорошо, — Себастьян прошелся по гостиной, трогая вещи, и остановился у камина. — Воздух свежий. Птички. Коровки. Коз только стороною обходи, как бы чего не вышло… мне там даже нравилось. А как поутихнет, то и вернетесь… главное, ты сестрицам моим не давай воли. А то живо на шею сядут…

— Они сказали, что знать меня не желают.

— Это пока у них деньги есть, то и не желают. А как закончатся, то и пожелают со страшною силой. Не принимай. И даже не разговаривай. Хватит… пусть учатся жить по средствам. И все их жалостливые истории…

Когти постукивали по яшмовой полочке.