Клодина промокнула меня полотенцем и опустила мои одежды.

Моя мать находилась без чувств между маэстро Пьяно и окном; Розалия очнулась и начала двигаться; Клодина подошла к ней и предупредила об опасности ее положения, а тетка во время экзекуции ходила туда-сюда по комнате, одну за другой засовывала себе в нос понюшки табака и восклицала:

— Ай! Ай! Мадам Шоделюзе, вот это сильно! Вот это строго! Это по-настоящему. Ай! Ай! Ай! Ай!

Фредегунда в конце с силой вырвался из-под строгих руте филантропистской Тисифоны, залез рукой ей под юбку и, водя там пальцами, сумел довести чувствительные части тела воспитательницы до такого состояния, что та выронила розги, облокотилась на своего ученика и с криками «Vite! Mon enfant! На! Petit heros! Vi... te... ah! je me...con...fonds!»- подергивая чреслами, получила наисладчайшее наслаждение.

Внезапно наступила тишина. Клодина устремилась к Шоделюзе, опиравшейся на Фредегунду, подняла ей юбки и полотенцем осушила залитые наводнением места.

Я могу вам сказать, сестры, что живота, красивее, чем у Шоделюзе, я никогда больше не видела, и даже у нашей сестры Анунчиаты живот не такой красивый.

Теперь, однако, ни у кого больше не было сил, и никто не знал, что же он наделал. Все мы стояли друг подле друга с благопристойно опущенными платьями. Клодина любезно привела в порядок и мою мать; мать же, взяв меня за руку, подвела к мадам Шоделюзе и представила ей и всему обществу.

Меня спросили, что я знаю; я рассказала все, что помнила, всем это понравилось, и в знак признания любви и дружбы я получила по поцелую от каждой из воспитанниц. Особенно страстным был поцелуй Фредегунды; мне, конечно, не нужно вам говорить о том, что меня целовал юноша. Я покраснела до ушей, но никто, казалось, не хотел этого замечать; мадам Шоделюзе сказала Пьяно по-голландски: Kinderen die minnen hebben geen zinnen, а затем обратилась к единственной ученице, не участвовавшей ни в одной из немедленно всеми забытых сцен:

— Евлалия, отведите Амалию в свою комнату, она будет спать вместе с вами; до этого вы жили одна, но отныне этому пришел конец; люди созданы для общения, даже если круг общения ограничен... идите, а потом покажите Амалии наш сад, да не забудьте поговорить с Георгом и исправить то, что вчера по своей бездумной непредусмотрительности вы натворили.

Евлалия поцеловала мадам Шоделюзе руку, я сделала то же самое, с поцелуями и слезами попрощалась я с матерью и теткой и пошла вслед за Евлалией.

Окна нашей комнаты выходили в сад, Евлалия их распахнула, была середина июля; заметив садовника, она окликнула его и сказала мне следовать за ней.

— Георг! — начала она, когда мы к нему приблизились, — вчера я разбила тот красивый фарфоровый горшок, я сожалею; я бы возместила его стоимость, но ты ведь знаешь, мадам Шоделюзе этого не позволит, она хочет, чтобы я была наказана за свою непредусмотрительность.

Георг усмехнулся и сказал, что если мадам так хочет и коли фройляйн того желает, но он и так доволен, и поглядите-ка, вон там идут мадам и вся компания.

— Что это у тебя в руках? — спросила Евлалия.

— Ах, это брусок садовой лестницы, она сломалась у меня под ногами, когда я почти забрался наверх, и я сильно ударился лицом.

— Вот чем он меня накажет. Георг, поторопись! — Евлалия быстро оголила свой зад и улеглась на пьедестал, на котором, до того, как его сбросили, стоял Юпитер.

— Нет, милостивая фройляйн! Этого я не могу сделать, мне жалко вашей прекрасной кожи; может, вы прикроетесь хотя бы нижней рубашкой, тогда я соглашусь отсчитать вам дюжину ударов.