Однако и тот человек, и мы должны так чувствовать и так наслаждаться, чтобы не забывать о жалком состоянии тысяч и еще тысяч, у которых для возвышения нету ни ума, ни чувств.

И средства, какими этого можно достичь, не зависят от общего мнения; без ответов остаются некоторые вопросы... Должны ли мы, придерживаясь строгой дисциплины моральных требований, наказывать и военных, делать их восприимчивыми к ценностям, которые они не признают?

— Ради бога и всех святых — нет! — воскликнула Люцилия. — Ты — жрица природы, наделенная одновременно красотой Евфросины и прелестями св. Женевьевы, кто же в Париже, Шантийи или Саранже потерпит тебя под твоими покровами догматизма?

— Ты права! — продолжала Аврелия, — меня способен принять лишь мир, избавленный от бессмыслицы, от деспотизма. Как и прежде, мы обязаны побеждать, образовывать и наставлять с помощью нашей красоты. Сила красоты одна может одолеть женское тщеславие; возвышенные, задушевные моменты любви восторжествуют над мужской тиранией законов. Когда же любовь снисходит на жестокий мир зверочеловеков, словно плодородный дождь на пустынные склоны — тогда женщина показывает, на что способна! Корде и Агриппина, Дидона и Елизавета Ангулемская — они одно; они едины в осознании своей вечной карающей женственности.

Из твердого мрамора изваял Пракситель книдскую богиню, коринфские и дорические колонны благороднейшим образом несут на себе огромную нагрузку... Будь они из древесины, как бы противостояли они червям дурной совести и потокам превратных судеб и страданий? Поэтому в железный век и красота остается железной, неотразимо пронзает она сердца и почки, чувства и мысли...

Однако примирительно откроется наше сердце и чрево, если косое око приличий и презренная политика себялюбия, если подстрекаемые властью страсти начнут творить беззаконие, станут толкать несчастных на край бездны отчаяния.

Да, Люцилия! Раздевайся-ка!.. Фредегунда, помоги нам, травяная ванна должна привести нас в чувство. Добро и зло, законное и незаконное зачастую перепутаны настолько, что они меняются ролями и приносят ужасные несчастья...

Я стянул с Люцилии шелковые чулки... Ах, Моника, какой она была соблазнительной.

— И еще никогда, — продолжала Аврелия, — не жил на этой земле ни один человек, который мог бы сказать: я ничего не разрушил, не препятствовал добрым делам, никогда отплачивал злом за добро, не обращал добро во зло!..

Поэтому, дорогая Люцилия! я привыкла ко всему относиться по-философски, и сегодня я хочу вам показать, как я могу любить и как могу ненавидеть. Пойдемте!

Аврелия уже стояла передо мной нагая; Люцилия приспустила юбку; дрожащими руками снял я этот последний покров стыдливости с алебастрового тела.

Прелестные гетеры обняли друг друга, и Аврелия знаком приказала мне следовать за ними, мы шли через многочисленные комнаты в ванную.

— Повсюду торжествует физико-половое, нигде или редко — божественно-разумное, и это вменяется в вину свободному человеку. Materia genetrix является и Materia peccans, поэтому не имеет смысла даже и думать о равновесии природы и религии, свободы и необходимости до тех пор, пока в здравомыслящем человеке животная душа торжествует над божественной душой, а законы делают из него разумную машину.

Мы пришли в купальный павильон; Аврелия запрыгнула в мраморную ванну и увлекла за собой медлительную Люцилию; мне намекнули, что я могу слушать либо их, либо птиц в саду. Я встал возле высокого окна и повернулся лицом к двум самым прекрасным грациям из всех, которых я когда-либо видел!

Аврелия продолжала:

— Во всем, что природа — из своей морали — дает познать нашей чувствительности, она выказывает себя простой и единой, сведенной в один элемент. Но в существе свободно действующего человека эта простота субстанции теряется; душа — самое простейшее из всех явлений — в каждой части тела является не тем, чем она была бы без него.