Маман поставила туфельку, шагнула к очагу, обхватила лицо дочери обеими ладонями и повернула его к себе:

– Слушай меня, девочка, и слушай внимательно. Любовь – это боль. Любовь – это страдание. И чем скорее ты это усвоишь, тем лучше для тебя.

Изабель зажмурилась. Помотала головой.

Маман выпустила ее лицо. Помолчала. Когда она заговорила снова, ее голос звучал холодно, но слова обжигали, точно кипяток.

– Ты некрасивая, Изабель. Лицо у тебя простое. Круглое, как клецка. Колченогий сын школьного учителя и тот не захотел взять тебя в жены. А сейчас по ту сторону кухонной двери тебя ждет принц, Изабель, – настоящий принц, – и чтобы выйти за него замуж, тебе нужно лишь отрезать себе несколько пальцев. Не на руке, заметь, на ноге, всего пару бесполезных пальцев…

Стыд в умелых руках Маман был как кинжал в руках наемного убийцы – он поражал жертву прямо в сердце. Вот и теперь она победит; она всегда побеждает. Изабель это знала. Разве ей впервой кромсать себя по требованию Маман? Сначала она отрезала от себя ту часть, которая слишком громко смеялась. Потом ту, которая галопом носилась по полям и перескакивала через изгороди. И ту, которая за столом всегда хотела добавки, просила соуса побольше, кусок пирога потолще, тоже пришлось отрезать.

«Если я выйду замуж за принца, то стану принцессой, – думала Изабель. – А когда нибудь – королевой. И тогда никто не посмеет назвать меня некрасивой».

И она открыла глаза.

– Вот умница. Ну же, смелее. И не тяни, – сказала Маман. – Режь по суставам.

Изабель вынула из пламени нож.

Усилием воли она прогнала из головы все прочие мысли.

Глава 2

С мизинцем пришлось повозиться.

И неудивительно. Мелочи порой ранят особенно сильно – холодный взгляд, резкое слово, смех, который стихает, едва ты входишь в комнату.

– Ну же, давай, – торопила ее Маман. – Подумай о том, что мы получаем: ты – принца, а Тави, может быть, герцога. У нас будут собственные покои во дворце!

В голосе матери Изабель слышала отчаяние. Она знала, что портной отказал им в кредите и что мясник прислал мальчишку с кипой просроченных счетов. Крепче стиснув рукоятку ножа, она завершила начатое.

Боль ослепляла, запах паленой плоти и вид собственных пальцев, которые лежали теперь у очага, были столь омерзительны, что Изабель наверняка потеряла бы сознание, не подоспей Адели с нежными руками и словами утешения.

Принесли большой моток ваты. Свежий белый чулок. Бренди. И хрустальную туфельку.

Маман подала ей туфлю.

– Надевай. Живо, – сказала она.

Изабель взяла туфельку. Та оказалась тяжелой и холодной на ощупь. Сунув в нее ногу, она почувствовала, как боль, точно хищный зверек, тут же впилась в нее острыми зубами. Жаркой волной она прокатилась по ее ноге вверх и охватила все тело: Изабель показалось, будто ее едят живьем. Кровь отхлынула от ее лица. Девушка закрыла глаза и обеими руками вцепилась в подлокотники кресла.

И все же по первому требованию Маман Изабель поднялась с кресла. Открыла глаза, сделала глубокий вдох и встала на обе ноги.

Она смогла совершить немыслимое потому, что у нее был особый дар, куда более ценный, чем смазливое личико или маленькие ножки.

У Изабель была сильная воля.

Она понятия не имела о том, как это хорошо для девушки – иметь сильную волю, ведь все вокруг твердили ей, что это ужасно. Говорили, что своевольную девицу ждет плохой конец. Что ей положено смирять свою волю перед теми, кто знает, что для нее хорошо, а что нет.

Изабель была еще очень молода, всего то шестнадцать лет; и еще не успела понять, что ее окружают дураки.

Глава 3

Каждый шаг был мукой.