Билли улыбнулся про себя, глядя, как из темных аллей начали выплывать темные личности. Совсем недавно ему было нечего опасаться этих людей. От затасканного пиджачка и заляпанных краской джинсов исходил аромат бедности, который чуяли эти ночные создания с ввалившимися глазами. Тогда у него был иммунитет к опасностям, и он смело бродил меж них, но теперь… теперь он жил в ином мире.

Нагнувшись, он зачерпнул рукой песок и пропустил его сквозь пальцы, словно физически ощущая восхитительное прикосновение опасности. Всего лишь в сотне ярдов находился безопасный мир студии, окруженный металлическими дверями, железными решетками и компьютеризированной охранной сигнализацией, но пока он оставался вовне, на ничьей земле, с неизвестными типами, здесь могло произойти все что угодно. Чувствовали ли они это? Понимали ли, что он оставался последним из «имущих» во владении «неимущих»?

Билли медленно двигался по направлению к крепости, которая символизировала его царственное положение в новом мире, и его разум обратился в прошлое, окинув каменистый путь, который пришлось пройти, прежде чем удалось достичь прочного положения и славы. Прошедшие один или два месяца были самыми лучшими в его жизни, начиная с величественного момента в торговом зале «Кристи», когда он упрочил свою репутацию и одолел свою бывшую любовницу, до того самого дня, когда он наконец отделался от Ивэна Кестлера.

Он воздерживался отказываться от услуг Кестлера, пока не стало очевидно, что он ему более не нужен. Заказ на написание портрета от Анненбергов открыл шлюзы всего Западного побережья, а ньюйоркцы взяли его буквально в осаду, выходя на прямые контакты с ним, страстно желая стать обладателями его картин. Он мог продавать гораздо больше, чем успевал писать, и если цены сохранятся на прежнем уровне, то ему понадобится год или два, чтобы удовлетворить спрос. Платить Ивэну пятьдесят процентов прибыли было бы криминальной глупостью. Поэтому он покончил с ним своей последней выходкой. Ивэн вполне заслужил это.

Предугадывая развитие событий, он благоразумно начал накапливать картины в своей студии в Венисе, а не отсылать их Ивэну в галерею на Мэдисон-авеню. Там скопилось, наверное, около сорока картин. Если их продать по нынешним ценам, не допуская их падения, то получится примерно восемь миллионов долларов. Четыре миллиона долларов за страничку письма. Четыре миллиона долларов, которые Ивэн Кестлер никогда не увидит.

Однако оставались еще сестры. Необыкновенные, беспокоящие душу сестры. Одна – порождение Рая с телом ангела и искренней душой. Другая – исчадье Ада, в сердце которой кипела злость всего мира. Об одной он страстно мечтал. К ней он стремился. И он ее получит. С другой он непременно расправится. Его деньги и его воля проложат дорогу для реализации его амбиций.

Тяжелая металлическая дверь захлопнулась у него за спиной, и Билли почти физически ощутил, как покрывало безопасности опустилось на него. В помещении было прохладно. Прохладно, дружелюбно и успокаивающе по сравнению с кошмарами, которые могли ждать снаружи. Он вздохнул и, довольный, оперся спиной на дверь. Ему нравилась такая жизнь – не запираться в рафинированную безопасность такого района, как Кармел, не устраиваться на патрулируемых улицах Бель-Эйра, а жить здесь, на краю, где резкие запахи жизни низших слоев общества могли проникать и вкрадываться в его полотна, привнося в них жизнь, трепет и проникновенность реальности, которую мог породить только контраст ощущений художника.

По коридору он прошел в студию, картины взирали на него, подобно безразличным детям всепрощающего отца. Господи, как сильно он любил их. Они наполняли его чистой радостью, потому что они были его плотью.