Это был стон приговоренного. Беспомощную, лишенную надежд, несчастную Джейн заставили опуститься на дно забвения.

7

Джули Беннет подошла к живописно задрапированному окну и окинула взглядом Палм-Спрингс, как ковер, расстилавшийся внизу. Она видела окрестности до Коачелла-Вэлли, до зыбкой линии гор Санта-Роза. Обычно величественная панорама поднимала ее дух. Но сегодня мерцающий блеск, простор, живая красота природы казались безжизненными и бессмысленными, как речь при получении премии.

Она отвернулась, глаза ее в отчаянии пробежали по рабочему столу. Что могла увидеть она здесь? Обычно ей нравилась эта обстановка – пустые стены, простой стол, несовременный IBM, табуреточки, на которые так хорошо опираться ногами, чтобы избежать боли в спине, столь естественной при сидячем образе жизни. Да, монастырская келья, закрытая для всего внешнего мира, – лучшее место для обдумывания слов, за каждое из которых ей платили по двадцать баксов. Но сегодня она была большей затворницей, чем монахиня в скиту, и ярость доводила ее до исступления.

Джули шлепнулась на широкую софу – обычно она не позволяла себе этого, пока не выполнит дневную норму в полторы тысячи слов, – и потянулась к кошке.

– Орландо, дорогой, – прошептала она, запуская пальцы в густую ярко-рыжую шерсть. – Сегодня не могу. Не могу, дорогой мой. Быть может, никогда уже не смогу!

Орландо тикал, как часовой механизм мины. Так он изображал мурлыканье. Коту нравилось, когда ему почесывали спинку, но без задушевных бесед он вполне мог обойтись. Да, быть котом Беннет – это вам не только рыбка да мышки.

– Что же мне делать, если не пишется? А, Орландо, дорогой? Скажи же, ну что мне делать. – Пальцы Джули рассеянно поглаживали нежную пушистую шерстку. Орландо был похож на нее, он был ее частью. Он жил в одиночестве в своем кошачьем мире, равнодушно взирая на Вселенную и на населяющих ее шумных, грязных людишек.

Проклятье. Хуже всего то, что ей казалось, будто для нее такой проблемы не существует. Во всех передачах она поднимала эту тему, но сейчас, столкнувшись с действительностью, поняла, сколь обманчиво простой была ее теория. Муки творчества, помпезно провозглашала она, считая это болезнью неопытных новичков, полагающих, что в писательском ремесле все просто. Эти люди считали себя «художниками» и верили: чтобы писать книги, нужно творческое вдохновение, участие души, а трудовые усилия, напряжение воли тут ни при чем. Чепуха! Дело вовсе не в том, чтобы уловить колебание тона некой мистической мелодии или поток звездного света, проливавшегося в воображении. Нет, вместо этого были кровь, пот, слезы и каторжный труд, и если слова не приходят, сиди и жди, когда они придут.

Но не слишком ли много теории? Отчего же вдруг она ощутила, что ее перспективы как писателя столь же неуловимы, как промельк ящерицы на горной тропе? Однако сомнений не оставалось. Запасы таланта иссякли. Ливневый запас творчества, который вознес ее в верхние эшелоны плутократии, пересох, как пески пустыни. Мир так никогда и не узнает, что случилось со Скарлетт или что произошло с Реттом, потому что она, Джули Беннет, вышла в тираж. Истощенная, опустошенная, безвольная, такая же никчемная и отвратительная, как использованный презерватив, вышвырнутый на обочину.

– Знаешь, кто сделал это со мной, дорогуша?

Орландо яростно затикал.

– Джейн, кисуля. Моя сестренка Джейн. – Пальцы Беннет сжались, поглаживание теперь уже не было нежным. Скорее стало болезненным, чем приятным. Орландо нервно заворочался. Эти признаки он хорошо знал.

– Какое право она имела приезжать сюда! В мою пустыню. Это мое место. Моя страна. И всегда была моею. Они приняла меня и сделала из меня что-то. И папа здесь кем-то да стал бы.

Слезы застыли в ее глазах.