Первое ощущение, когда он очнулся, была кровь, которая текла по носу, и боль в голове, становившаяся гораздо слабее. "Это душа отходит, -- подумал он, -- что будет там? Господи! Приими дух мой с миром. Только одно странно, -- рассуждал он, -- что, умирая, я так ясно слышу шаги солдат и звуки выстрелов".

   -- Давай носилки -- эй! ротного убило! -- крикнул над его головой голос, который он невольно узнал за голос барабанщика Игнатьева.

   Кто-то взял его за плечи. Он попробовал открыть глаза и увидал над головой темно-синее небо, группы звезд и две бомбы, которые летели над ним, догоняя одна другую, увидал Игнатьева, солдат с носилками и ружьями, вал траншеи и вдруг поверил, что он еще не на том свете.

   Он был камнем легко ранен в голову. Самое первое впечатление его было как будто сожаление: он так было хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что на него неприятно подействовало возвращение к действительности, с бомбами, траншеями, солдатами и кровью; второе впечатление его была бессознательная радость, что он жив, и третье -- страх и желание уйти скорей с бастиона. Барабанщик платком завязал голову своему командиру и, взяв его под руку, повел к перевязочному пункту.

   "Куда и зачем я иду, однако? -- подумал штабс-капитан, когда он опомнился немного. -- Мой долг оставаться с ротой, а не уходить вперед, тем более что и рота скоро выйдет из-под огня, -- шепнул ему какой-то голос, -- а с раной остаться в деле -- непременно награда".

   -- Не нужно, братец, -- сказал он, вырывая руку от услужливого барабанщика, которому, главное, самому хотелось поскорее выбраться отсюда, -- я не пойду на перевязочный пункт, а останусь с ротой.

   И он повернул назад.

   -- Вам бы лучше перевязаться, ваше благородие, как следует, -- сказал робкий Игнатьев, -- ведь это сгоряча она только оказывает, что ничего, а то хуже бы не сделать, ведь тут вон какая жарня идет... право, ваше благородие.

   Михайлов остановился на минуту в нерешительности и, кажется, последовал бы совету Игнатьева, ежели бы не вспомнилась ему сцена, которую он на днях видел на перевязочном пункте: офицер с маленькой царапиной на руке пришел перевязываться, и доктора улыбались, глядя на него, и даже один -- с бакенбардами -- сказал ему, что он никак не умрет от этой раны и что вилкой можно больней уколоться.

   "Может быть, так же недоверчиво улыбнутся и моей ране, да еще скажут что-нибудь", -- подумал штабс-капитан и решительно, несмотря на доводы барабанщика, пошел назад к роте.

   -- А где ординарец Праскухин, который шел со мной? -- спросил он прапорщика, который вел роту, когда они встретились.

   -- Не знаю, убит, кажется, -- неохотно отвечал прапорщик, который, между прочим, был очень недоволен, что штабс-капитан вернулся и тем лишил его удовольствия сказать, что он один офицер остался в роте.

   -- Убит или ранен? Как же вы не знаете, ведь он с нами шел. И отчего вы его не взяли?

   -- Где тут было брать, когда жарня этакая!

   -- Ах, как же вы это, Михал Иванович, -- сказал Михайлов сердито, -- как же бросить, ежели он жив; да и убит, так все-таки тело надо было взять, -- как хотите, ведь он ординарец генерала и еще жив, может.

   -- Где жив, когда я вам говорю, я сам подходил и видел, -- сказал прапорщик. -- Помилуйте! только бы своих уносить. Вон стерва! ядрами теперь стал пускать, -- прибавил он, приседая. Михайлов тоже присел и схватился за голову, которая от движенья ужасно заболела у него.

   -- Нет, непременно надо сходить взять: может быть, он еще жив, -- сказал Михайлов.