— «Обозреватель» — превосходный журнал, я его редко читаю.

— Это подробный и беспристрастный обзор. И его выводы доказывают, что наши газеты, сохраняющие свои принципиальные позиции, старающиеся развивать читателей, вытесняются низкопробными листками… газетами, цель которых — не служение обществу, а получение самой высокой прибыли, газетами, неразборчивее, глупее, вреднее, пошлее которых не сыщешь в целом свете.

Соммервил, сохраняя невозмутимость, чуть улыбнулся.

— Измышления клеветников. Очень жаль — в конце концов мы стремимся только угодить массам… создать для них… как бы это выразить… атмосферу успокоения.

— Скармливая им всяческие отбросы?

— Мы даем именно то, чего они хотят.

— Нет. — Пейдж энергично покачал головой. — Человечество вовсе не столь глупо, как вам кажется. Нельзя так легко сбросить со счета наш народ. Он обладает великими качествами: мужеством, жизнерадостностью, сердечностью, юмором — дело просто в том, что три четверти нашего населения не получают достаточного образования, чтобы противостоять вашим ухищрениям. Я не стану повторять общеизвестные истины. Ваша газета вредоносна даже не потому, что целиком заполнена эротикой, дешевыми сенсациями, не потому, что в ней столько пошлости и глупости. Страшно то, что вы искусственно насаждаете самые вопиющие предрассудки, разжигаете самые низменные страсти, цинично обливая грязью тех, кто пытается противостоять вам. Помните, что сказал Балфур? «Уж лучше я буду продавать беднякам джин, чем отравлять их таким образом». Еще пятьдесят лет обработки вашей ядовитой закваской, и вы низведете массы до состояния полного невежества. Никто лучше вас самих не знает, какое мощное орудие находится в ваших руках. Так почему же вы не обратите его на цели созидания? В наше время страна больше чем когда-либо нуждается в высокопринципиальной прессе, служащей делу просвещения. Мы были великолепны во время войны, когда жили лицом к лицу со смертью. Но теперь наступил упадок — и в политической, и в экономической, и в духовной жизни. Я убежден, что это только временное явление, но мы должны с ним покончить. Если же нет…

Пейдж умолк, охваченный страшной физической слабостью; он понимал, что его речь не произвела на Соммервила ни малейшего впечатления, и вдруг осознал, какую страшную опасность представляют собой сила и власть, если им не сопутствует в должной мере чувство ответственности. Язык не повиновался ему. во рту пересохло. Он не знал, что сказать дальше. Соммервил, не сводивший с него жесткого презрительного взгляда, сразу же воспользовался его растерянностью.

— Мой милый, — сказал он примирительно. — Я понимаю ваши чувства. Но меня ждут дела, не будем отвлекаться от главного. Мы предлагаем вам честную и выгодную сделку. Попросту ответьте, согласны вы принять наше предложение или нет. Возможно, — продолжал он, — если вы решите уступить вашу газету, а я в этом не сомневаюсь, то пожелаете остаться в числе ее сотрудников. Ваши передовицы… обладают внушительностью, характерной для начала века.

— Нет, — сказал Пейдж угрюмо. — Не могу. Для меня вопрос стоит так: все или ничего.

— Так, значит, все?

У Генри не было сил поднять голову и взглянуть на него. Он чувствовал, что потерпел полное поражение.

— Я подумаю… мне нужно несколько часов. Я позвоню вам ближе к вечеру.

— Хорошо. — Соммервил поднялся. — С нетерпением буду ждать вашего звонка.

Пейдж не помнил, как вышел из комнаты.

На улице моросил мелкий дождь. Генри медленно повернулся и побрел от реки к Виктория-стрит. Слабость его возрастала, и он понял, что должен где-нибудь перекусить и как можно скорее: он почти ничего не ел со вчерашнего полудня.