– Хорошо. Что мне остается делать, – сказала она с несчастным видом и отправилась на кухню.

А я пошел в спальню. Роберта изучала пару чулок.

– Придется тебе раскошелиться и купить мне пару новых чулок, – говорит она. – Я повесила их в ванной, а кто-то взял да вымазал их тушью для ресниц.

– Ладно, – говорю.

– Ума не приложу, кому это надо было.

– Ладно, попрошу ее быть повнимательнее.

– Что ты, Джимми, не вздумай говорить ей что-нибудь. Толку никакого, а она, как-никак, твоя сестра.

– Так какого черта говорить об этом? Сначала хочешь, чтоб я что-нибудь сделал, а потом...

– Но она же твоя сестра, Джимми.

Вошла мама:

– Джимми, что ты такое сказал Мардж?

– Чего я ей такое сказал? Попросил не ходить сейчас в аптеку и не звонить от соседей, вот что сказал.

– Хватит. Ноги моей здесь не будет, – говорит мама. – Собираюсь и уезжаю сегодня же. Я готова тащить на себе воз работы, терпеть весь этот шум и гам, молчать, когда меня заклевывают, стоит мне открыть рот, но я не в силах перенести, как ты терзаешь Мардж. Я...

Я пошел в ванную и пустил на всю душ. Фрэнки распахивает дверь:

– Ах, это ты здесь!

– Да нет, – говорю. – Это мой дух, готовый в полет. Мой дух прозрел и готов рвать когти.

Фрэнки хихикает:

– Что опять там с Мардж?

– Ты что, Мардж не знаешь? С ней всегда одно и то же.

– Не дави ты на нее, Джимми. Ты же сам знаешь, она этого не выдержит.

– Ладно, ладно. Забудем все это.

– Я сегодня звонила в компанию по ссудам. Можешь получить у них деньги.

– Ты маме не говорила? Она устроила Муну такую сладкую жизнь, только от этого еще хуже.

– Да нет, не говорила. Как думаешь, сегодня закончишь рассказ?

– Надеюсь.

– Как Роберта ко всему этому относится, Джимми? Очень расстроена? Ты же знаешь, я тебе все отдам, как только смогу...

– А что Роберта, – отвечаю я и совсем не кривлю душой. – Вовсе она не злится, а даже, наоборот, чертовски рада.

Фрэнки так и уставилась на меня:

– Что ты несешь?

– Сама пошевели мозгами. Ты думаешь, на тебе и твоих грехах свет клином сошелся? А теперь вали, я хочу в ванную.

Ванну я, как мне кажется, так и не принял. Пустил душ и разделся.

Словом, сомневаюсь, чтоб я залез под душ. Геморрой мой совсем расшалился, и я забрался на стул и пытался рассмотреть собственную задницу в зеркало. Потом... потом вроде оделся и вышел. Не помню также, ужинал ли я, хотя, скорее всего, ужинал. Помню только, что, когда пришел в спальню, чтобы сесть за машинку, у меня было такое ощущение, будто я объелся. Не думал, что я доживу до того момента, когда в нашем доме кто-нибудь научится хотя бы мысленно изолироваться от других, но вот, по-видимому, я на это сподобился.

К половине девятого страница в машинке была под номером восемнадцать, а к концу – тридцать; я вынул лист из машинки, сунул под кипу уже готовых и взял бандерольные конверты для рукописей. Мне даже просмотреть ее не хотелось. Что толку, все равно переписывать я не мог. Это, вероятно, тот тип привередничанья, которое заставляет некоторых преступников пользоваться только один раз орудием грабежа.

Джо лежала в кровати. Глаза у нее были открыты.

– Ты уходишь, папа?

– Да.

– А когда вернешься?

– Спи, спи.

– А можно с тобой?

– НЕТ! И чтоб мигом спать!

Она повернулась на другой бок.