|
На воду беспрерывно садились осы и жадно утоляли жажду. Тут же носились жуки-вертячки, а по черному илистому берегу бегало множество мух. Рядом в небольшой куртинке цвели борец и мята, жужжали шмели, порхал желтый махаон с обтрепанными крыльями, летал неутомимый бражник. Он был очень красив, с красными и белыми перевязями и полупрозрачными крыльями. Ни на мгновение не прекращая работы неутомимых крыльев, бражник повисал в воздухе то в одном, то в другом месте, тщательно обследуя цветы, и запускал в них свой длинный хоботок. Посетив все цветы, он начинал их облет заново. И так до бесконечности. Летал, чтобы найти крохотные капельки живительного нектара, выпивал их, чтобы получить энергию для полета. Еще на цветы садились бабочки-белянки, бабочки-бархатницы и бабочки-толстоголовки. Один раз прилетела изумительная оса-эвмена, тонкая, гибкая, в ярко-желтых перевязях, с особенно длинной талией, на которой блестел бордово-красный фонарик-узелок. Оса была очень красива, и я досадовал, что рука нетвердо сжимала сачок, а сердце усиленно колотилось. Напуганная моим промахом, она поспешно скрылась. Может быть, вернется? Надо посидеть подождать.
А погода портится. В скалах засвистел ветер. Из-за гор выползли белые кучевые облака и медленно, величаво, как лебеди, поплыли по синему небу к западу. За ними потянулись длинными полосами серые косые тучи, потом пошла их черная громада. Солнце скрылось. От жары не осталось и следа. Похолодало. Напрасно я сидел у куртинки борца и мяты. Постепенно ее стали покидать насекомые. Исчез нарядный бражник. Куда-то спрятался махаон. Забились в самую гущу растений белянки, бархатницы и толстоголовки. На грязную лужицу больше не прилетали осы. Жуки-вертячки перестали бешено носиться и вяло кружились на одном месте. Даже дафнии успокоились и оставили в покое красных личинок. А тонкая, изящная с узелком-фонариком оса-эвмена так и не прилетела. Тучи все темнели и темнели. Временами доносились далекие раскаты грома. Где-то шла гроза. Здесь же, в этих жарких пустынных горах, был только край фронта непогоды. Когда же стало смеркаться, ветер неожиданно прекратился и над горами застыла удивительная тишина. Было в ней что-то тревожное. Ничтожный звук казался едва ли не громким шумом. Урчание желудка маленького спаниеля Зорьки чудилось рычанием барса. Ручные часы тикали так, будто в кузнице звонко били по наковальне молоточки. В городе не знают такой тишины. Она не бывает там такой даже ночью. Откуда-то появились две небольшие стрекозы и стали носиться в воздухе, выделывая сложные пируэты. Потом раздался низкий дребезжащий звук крыльев таинственных аскалафов. Но не странные сумеречные стрекозы, не аскалафы, жизнь которых так плохо изучена, завладели моим вниманием. Низко над землей, так низко, что приходилось ложиться, чтобы увидеть, металось какое-то странное насекомое. Его толстое кургузое тело, размером со шмеля, спереди было увенчано длинными, тонкими и разведенными в стороны усиками, а широкие крылья в быстром полете неудержимо трепетали, издавая нежный, удивительно приятный шепот. Когда загадочное насекомое пролетало вблизи, что-то странное происходило с моими ушами: барабанная перепонка глухо вибрировала, будто по ней чем-то беспрерывно били. Напряженное внимание, неудачные и резкие броски за насекомыми с маленьким походным сачком, страстное желание завладеть незнакомым «пилотом», все это передалось спаниелю Зорьке. Она видела в сумерках значительно лучше меня, но, не обращая внимания на странное насекомое, принялась гоняться за аскалафом, подпрыгивая и лязгая зубами. Когда же совсем стемнело и в наступившей тишине оглушительно громко запели сверчки, а в слаженный хор множества голосов начала вплетаться нежная трель горного кузнечика-колокольчика, стало бессмысленно продолжать охоту. Загадочное насекомое, а оно было, наверное, очень редким, я никогда ранее его не встречал, осталось недосягаемым. Кто знает, удастся ли с ним когда-нибудь встретиться и сколько пройдет лет, пока оно кому-нибудь попадется. |
