У нее вчера же мелькнула мысль, что «Назон» — дар Малыша за тот эпизод в питерской квартире Иванова. Она не выдала Малыша, и он ей обязан… Может быть, даже жизнью. Но тут же являлось и сомнение. Малыш бы сказал об этом, но он широким жестом вручил ключи, и — все.

На столе лежала тетрадь с начатой повестью, рядом — стопка чистых ученических тетрадей, — она писала только на них, — но работать ей не хотелось. Над морем уже высоко поднялось солнце, и Анна видела ту незримую кривую, по которой оно уже миллионы лет летит и летит в зенит, чтобы там, в центре вселенной, зависнуть на мгновение и вновь покатиться вниз. Кто начертал эту трассу? Кто так надежно и уверенно направляет полет солнца и всех видимых и невидимых светил? Законы физики, механики?.. Но эти законы от кого? От Бога, все от Бога! — скажет мудрец. И как же иначе утолить жажду человеческого разума, который, подобно малому дитяти, задает все новые вопросы?

Дважды присаживалась к столу, склонялась над тетрадью, но рука, обычно так резво низавшая строчки, ныне не слушалась, точно онемела. Как всегда в такие минуты, вспоминала Пушкина, — для творчества ему нужно было спокойствие. У нее такого спокойствия сейчас не было. И вряд ли она бы могла сказать, что взбудоражило душу, — вроде бы и не случилось ничего особенного. Но из глубины сознания ползла тревога, неясное предчувствие каких-то событий, способных переменить ход жизни.

Вышла к лифту и спустилась на берег. Слева от беседки, раскинув ноги и руки, лежал на песке Малыш. Анна пошла в сторону катера. Бросила на песок халатик и полотенце, вошла в прохладную воду, поплыла. И плыла долго и все от берега, и видела, как Малыш, некоторое время смотревший на нее, тоже вошел в воду и поплыл к ней. Плыл быстро, словно она тонула и звала на помощь. Анна знала, что он действительно беспокоится за нее, и было ей это приятно, и так же приятно было пугать его, и она забирала все дальше и дальше от берега.

Малыш ничего ей не говорил, не преследовал, не досаждал, — случалось, они купались вместе, и он запросто обращался с Ниной, брал ее на руки, учил нырять, но к Анне не прикасался.

Малыш был отлично сложен, — истинный Аполлон! — и русые волосы, синие глаза завершали в нем образ русского ладного парня, но не богатыря, не атлета и даже не взрослого еще мужчины. В свои двадцать восемь лет он оставался студентом, и только в редкие минуты деловых забот и тревог губы его плотно сжимались, глаза темнели: он весь дышал решимостью, неукротимой волей.

Он был хотя и простоват, но хорош собой настолько, что на него невольно и неотрывно хотелось смотреть. И Анна часто ловила себя на мысли, что смотрит на него, как девочка-театралка на знаменитого тенора. А Нина с характерной для нее открытостью говорила: «Дьявол он, а не парень! Помани он меня пальцем, и я поползу к нему, как лягушка к удаву. Закрою глаза и поползу».

Подплывая к Анне, Малыш сказал:

— Зачем вы нас пугаете?

— Я? Вас? — но тут же осеклась. — Извините, больше не буду.

Покорно повернула, и до самого берега не сказала больше ни слова. Анне казалось, о чем она ни заговори — все будет некстати, неловко и несерьезно. Но почему молчал он, Анюта не знала. Впрочем… догадывалась. И эта догадка грела ей душу.

На берегу он спросил:

— Где вы сегодня завтракаете?

— Не знаю. Обычно ко мне приходит Нина и ведет меня на завтрак или на обед, на чай. Если хотите, я попрошу кофе ко мне в гостиную и для вас.

Последние слова произнесла с трудом и слышала, как запылали ее щеки, кончики ушей.