Подала ему руку, и они направились к морю.

Прошла неделя интенсивного лечения Бориса Иванова. Каждый день к нему приезжал врач, осматривал, прощупывал пульс, измерял давление. Следил за правильностью приема лекарств. А лекарства, как понял Иванов, состояли из настоек валерьяны и небольших доз снотворного. «Интенсивность» лечения заключалась в абсолютном исключении спиртного и наркотиков. В первые дни он много спал, поднимался почти в полдень и час или два приводил себя в порядок — брился, принимал душ, пил чай, а затем и завтракал.

Чувствовал он себя скверно: его мутило, подташнивало, он даже, будто от ветра, шатался и готов был в любую минуту упасть. Часто присаживался в кресло в углу комнаты, подолгу смотрел в одну точку на ковре. Во всем теле не было сил. Будто бы они недавно были, но за ночь все вышли. И осталась пугающая пустота. «Наверное, так умирают», — думал он, продолжая бессмысленно смотреть в одну точку.

Головокружение и рвотные позывы усиливались, становились нестерпимыми, — он инстинктивно шарил по карманам, в ящиках стола, на полках шкафов, — искал шприц и спасительную жидкость. Но ничего не было.

Он жил в левом крыле «Шалаша», на третьем этаже. Это крыло имело форму полукруга и со стороны моря сильно напоминало прилепившееся к вилле ласточкино гнездо. Часть окон и два балкона выходили на море, другая часть окон и загибающихся полукружьем балконов — на левую сторону усадьбы. А на усадьбе в одном углу стоял чистенький двухэтажный, выкрашенный охрой домик, — там Борис по уговору с покойным отцом держал свою коллекцию картин, изделия из китайского фарфора и чешского хрусталя. Там жил и хранитель коллекций — одинокий ветхий старичок, работавший когда-то в Бухарестской картинной галерее. В другом углу располагался старый гараж на четыре машины, им теперь не пользовались, но там была секретная комната, обставленная в стиле русского боярского погребка, в которой Борис любил уединяться с друзьями. Там в холодильных шкафах есть и вина, и коньяки, и эта вожделенная спасительная жидкость. Нина знала об этом и после смерти Силая потребовала у Бориса ключи. Он был в тот момент «мокрый», а в этом состоянии готов был отдать все. Отдал и ключи. Теперь он, глядя в сторону гаража, об этом жалеет.

Так он думал, переходя от одного окна к другому, затем вышел на балкон и увидел картину, которую можно было наблюдать каждый день: Анна с Малышом загорали, а Нина с Сергеем сидели в беседке.

Кто он такой, Сергей? Почему все время торчит возле Нины и она так оживленно с ним беседует, так заразительно смеется? Помощник? Секретарь? Охранник? А может, он?..

Однажды жестко спросил у Нины:

— Кто он тебе, этот Сергей?

Это уже было после смерти отца, через два-три дня после того, как на счета Нины по завещанию была оформлена большая часть отцовского капитала.

Нина взяла его за плечи, сказала:

— Садись. И давай поговорим еще раз, теперь уже последний. Больше я к этой теме возвращаться не намерена.

И серьезно, решительным тоном продолжала:

— Ты помнишь, я тебе еще в Питере сказала: твои гульбища, оргии в притонах, растление несовершеннолетних, вообще весь строй твоей жизни подвели черту в наших отношениях. Жить с тобой не стану. И потребовала развод. «Нет! — вскричал ты тогда. — Только не развод! Живи, как хочешь, заводи любовников, пей, гуляй, но… только не развод!»

Борис в то время проворачивал крупные операции с продажей в Москве и Питере земель, а также дворцов, кварталов и целых улиц; ему на счета за одну лишь подпись отца или его заместителя текли десятки и даже сотни миллионов долларов, — он как огня боялся, как, впрочем, боится и сейчай, шума, внимания газет, а пуще того судебных разбирательств.