Борис, ничего не поняв, продолжал:

— Идет разборка. Кто и кого теснит, за что, и какие силы действуют — не знаю, но я никому не верю. Черного пошли в Москву. Там у него семья, пусть живет, а то и его… Потом меня. И всюду — Малыш, его тень, его страшная сила. Хорошо бы и его удалить от нас. Можно это? Скажи. Ну не сейчас, так потом. Верю одной тебе и Анне, подруге твоей, верю Данилычу, а больше никому.

— Ну ладно. Не впадай в истерику. Вон подошла машина, — идут врач и сестра.

После тщательного осмотра Бориса, длительной беседы с ним врач выписал рецепты, назначил строгий режим, — надолго, на все лето.

Со смешанным чувством жалости к Борису, желанием помочь ему и тревоги за их отношения с Сергеем Нина спустилась на лифте и прошла на пляж. Ей было интересно знать мнение друзей, и она, снимая с себя платье-халат и усаживаясь на углу Анютиного коврика, сказала:

— Был врач, буду лечить Бориса.

— Давно пора! — отозвался Малыш. — Его нельзя пускать в Варну. Запереть бы в «Шалаше» и отсечь всех друзей.

— Но кто же вправе лишать человека свободы? — возразила Анюта.

— Свободы? — возразил Малыш. — Отравляться наркотиками — это вы называете свободой? Если мы настоящие друзья Иванова и видим, что человек попал в беду, должны помочь ему, что и делает Нина. Он должен благодарить судьбу за то, что имеет такую супругу. Я давно хотел поговорить с тобой, Нина, но ты сама делаешь то, что надо. Только будь построже: установи для него режим и не выпускай из «Шалаша». Ни на час и ни на шаг. Пусть живет, как попугай в клетке. Он того заслужил и должен быть доволен.

В интонациях голоса Малыша слышались власть и воля, он, видимо, тревожился не за судьбу Бориса, к которому был равнодушен и даже будто бы презирал его. Малыша беспокоили ивановские миллиарды, лежавшие в иностранных банках. Он не однажды то ли в шутку, то ли всерьез говорил о больших суммах рублей, переведенных нашими соотечественниками за границу и обращенных там в доллары, иены, марки, франки, и как бы мимоходом замечал, что недалеко время, когда Россия вновь станет могучей державой, и тогда она стукнет кулаком и скажет: «А ну-ка, президенты и премьеры! Верните нам всех жуликов-миллионеров, мы им поскребем спинку!» И тогда Иванова выдадут первым.

— Это если бы он был гражданином России, — заметила ему однажды Анюта, на что Малыш скороговоркой выпалил:

— Неважно, чей он гражданин! Важно, что он преступник, и очень большой. А по поводу преступников есть конвенция и не выполнить ее можно в случае, если дело имеешь с Эфиопией или Дагомеей, но если это Россия, — извини! С Россией шутки плохи.

Нина с Сергеем пошли в море, а Малыш в порыве красноречия и, очевидно, взволнованный какими-то иными, неизвестными Анне обстоятельствами, продолжал:

— Его надо запереть покрепче. Это очень важно.

— Да зачем он вам? Я не понимаю, — сказала Анюта, подкладывая под голову резиновую подушку и занимая край коврика, словно бы приглашая на другой край Малыша.

Малыш подсел к ней.

— В коммерческом мире, и особенно в финансовом, тайны хранятся крепче, чем военные, но, милая моя девочка, прекрасная Аннушка, нет у меня от вас тайн, нет и не хочу их иметь.

Оглянулся вокруг, прильнул к ее уху, зашептал:

— Хочу потрясти его кошелек.

— Да зачем вам?

— Т-с-с!.. — Малыш приставил к губам палец. И снова оглянулся.

— Да что это вы, в самом деле! Мы же тут одни.