|
А всей деревне поставил еды и питья. «Гуляйте сколько сможете», — приказал. Ну, мы и гуляли. Здравили его, Серёжку, поздравляли с возвращением, здравили его братьев, желали им поскорее вернуться из тайги с богатой добычей, здравили его отца. На третий день мы с дедом не выдержали, захотели спать. Не знаю, сколько спали, а проснулся я от Серёжкиного голоса: «Вставай, друг, иди пиши бумагу, мой отец помер». Почему он меня, а не деда тряс? Может, потому, что я уже кончал свои курсы и моё слово что-нибудь могло значить в правлении? Видно, не хотел Серёжка путать сюда деда, а дед — тут как тут, выходит из дома по нужде. Я и брякни ему без подготовки: «Дядя Аким помер, пойдём».
Снова Кеша долго молчал, вспоминая, как бежал дед к дому друга, как едва поспевали за ним они с Серёжкой. Дядя Аким лежал на спине. В ярком электричестве будто спит человек. Кеша поёжился. «Что ты с ним сделал? — обернулся дед к Серёжке. — Утром он был здоров! Ему ещё годов сто отпущено. Признавайся немедленно, чем ухайдакал?» Серёжка невозмутимо пожал плечами. «На черта он мне сдался. Думаешь, хочу в тюрьму? Меня голыми руками не возьмёшь». Серёжка привалился к стене, смотрел на деда открыто, впервые за три дня Кеша видел прежнего Серёжку. А дед незнакомо ощерился: «Врёшь, сучье отродье, насквозь вижу, что врёшь. То-то сон не взял меня». Тут же приказал: «Катитесь все из избы, я буду прощаться со своим единственным другом. Чтоб три дня ничьего духу здесь не было!» — Не надо дальше рассказывать! — вдруг испугалась Нинка. — Я знаю, что будет дальше. Он оживил дядю Акима, да? Я не хочу. Не надо больше меня испытывать, я прошу тебя. — Нинины глаза лихорадочно блестели, губы дрожали, лицо было больным. — Я поняла, я теперь знаю, время чудес прошло, верить можно только в собственные, человеческие, силы. Нет никакой сверхъестественной силы, есть силы мои. Нет возможности вернуться с того света, я теперь знаю, есть только этот свет. Видишь, электричество? В нём нет ничего сверхъестественного. Это наука. Видишь, жильё? Оно построено людьми. И вовсе не умирал дядя Аким! Он был жив! — Нина захлёбывалась словами. Она хотела, чтобы он досказал ей, нужна надежда на спасение: ещё, может быть, она не умрёт, а она знает, что умрёт. Он обнял её, попытался на себя перевести её страх, её дрожь. Но она заразила его страхом: как ему жить, если она умрёт? Она вернула его к деду, она спасла его, а теперь хочет исчезнуть, она тает на его глазах. Он хотел стать сильнее её, хотел заставить её слушать себя, хотел, чтобы она поверила в жизнь, но, ощущая её смертельную худобу, чувствовал себя беспомощным. — Нина, — только повторял он, — Нина, Нина. Сегодня он не должен поддаться ей. Если сегодня он не заставит её признать его могущество, он не вернёт её в жизнь никогда. Нету его. Нету мира вокруг. Есть только болезнь в Нинке. Он искал слова или поступки, способные утвердить его, прежнего, снова. Неожиданно откинул Нину, она мягко упала на подушку. — Дура, Нинка, наболтала глупостей. Говоришь, нет сверхъестественной силы? Тогда объясни, ты очень умная, как случилось, что дядя Аким ожил? Он и сейчас живёт, вот тебе, вот! Живёт, потому что мой дед оживил его! Не веришь? Так слушай. Слушай, Нинка. Мой дед запер двери, окна, зажёг везде яркий свет, лёг на дядю Акима, соединил свой рот с его ртом, дыхание в дыхание, соединил сердца, своё и дяди Акима, пульс в пульс, сплёл нервы, сосуды. Трое суток он возвращал и терял, снова возвращал пульс дяде Акиму, трое суток боролся. — Откуда ты знаешь, что он делал? — Дед рассказывал. Он сам испугался. Он не велел никому говорить, я никому и не говорил, столько лет прошло! Конечно, я не могу тебе сказать всего, а то деду станет плохо, никогда ему больше не знать покоя. |
