Странное чувство возникло у Кеши: в гомоне празднично одетых людей на залитом солнцем пятачке перед Дворцом его глаза не могли различить ни одного лица в отдельности, уши не слышали ни одного голоса. Таким одиноким, отторгнутым ото всех он ощущал себя, когда его бросил его первый, тяжёлый, больной. Парень выздоравливал медленно, мучительно. Кеша сидел подле него ночами, каждый час поднося к распухшим губам лекарство, задумывал, как они вместе отправятся когда-нибудь в тайгу. Парень клялся в вечной дружбе, а выздоровел и исчез бесследно. Почему? Да просто потому, что Кеша был ему больше не нужен.

Кеша злобно ухватил Жорку за плечо и поволок во Дворец.

— Айда! Нечего киснуть здесь. Надо проверить очередь и время. Надо, чтобы свидетели заполнили документы. Айда!

Сильно накрашенная девушка сообщила ему, что всё в порядке и они, как положено, пойдут через пятнадцать минут. Кеша оставил Жорку возиться со свидетелями, вышел на улицу.

Жара была такая, что он совсем взмок. Значит, рубашка скоро потеряет вид.

Не глядя больше на сестру, кивнул музыкантам. Они тряхнули гитарами. Запел самый маленький, тенорком, пел по-бурятски. Кеша хорошо знал бурятский язык, тягучая песня любви была ему понятна. Эта песня злила его, и длинные слова о любви злили, а больше всего злила Надька, изволившая обратить своё внимание и на него. Уж она-то первая поняла, что всё это — ей, и в её глазах застыл сейчас страх, и жалость, и радость. Чёрт её знает, чего глазеет?!

Кеша побежал от Надьки во Дворец, но столкнулся с маленьким человечком, выкликавшим их фамилии.

— Фотографироваться будете? — спрашивал громко человечек. — У нас делают хорошо, получитесь живые!

Жених, как дурак, торчал на ступеньке Дворца, у всех на виду, с красной розой в петлице и каплями пота на лбу и носу.

А потом все долго шли. Кеша следил, чтобы у Надьки не сбилась набок её белая корона с фатой, а то будет стыдно. Следил, чтобы волосы не вылезали из-под фаты. Но корона не сбивалась и волосы не вылезали, а платье, разлетаясь, мешало идти другим. Надькиного лица он теперь не видел, она чуть отвернулась к своему жениху, видел только её ухо из-под тёмных волос и фаты. И, странно, сейчас ему не казалось, что он теряет её, наоборот, сейчас, когда они так медленно и торжественно шли по красному ковру, ему казалось, все видят и понимают: это он нарядил её, он здесь главный, и она и всё вокруг — его собственность! Кеша гордо оглядывался. В самом деле, на него смотрели с любопытством и восхищением.

— А ведь моя лучше всех, правда? — говорил он, как заведённый, Жорке. — Нет, ты скажи, лучше, да?

Жорка кивал, но он был очень расстроен, этот верный, добрый Жорка, артист из него никакой — у Жорки подрагивали толстые щёки, горестно мигали глаза.

— Ты брось, — шепнул ему Кеша. — Тебе-то чего?

— Неужели и моя Рыгзема выскочит так рано? Ты мне скажи, а?

— На то они и девки, — небрежно ответил Кеша. — Девки — дуры, им бы только выскочить замуж. — Кеша старался не слушать назойливо зудящую музыку. В носу щипало: проклятый пот…

Наконец они остановились посреди огромной светлой комнаты, музыка смолкла, заговорила высокая женщина. Она смотрела на молодых и уговаривала их крепко любить друг друга, уважать интересы друг друга, верить друг другу. Она говорила о детях, которых молодые призваны хорошо воспитать, об ответственности, которая накладывается на них браком.

— Завела бодягу! — ворчал Кеша, а сам почему-то хотел слушать — красиво говорила женщина незнакомые слова.

Но вот уже кольца надеты, и увековечены в большой толстой книге имена супругов, и нужно идти отсюда. А Кеша не хочет. Музыканты ждут его слова или жеста, но он не может сейчас никому приказывать, он хочет слушать женщину.