Лишь
физическая судорога прошла по его грузному телу. Такой же оцепенелый он шел
дальше, поглядывая на столбы.
Парень долго не мог очнуться от этого странного выражения с каким ему был
нанесен удар, а когда очнулся, Соннов был уже далеко...
Федор брел по узкой, замороченной нелепо-безобразными домами улице. Вдруг
он остановился и присел в траву. Поднял рубаху и стал неторопливо, со
смыслом и многозначительно, словно в его руке сосредоточилось сознание,
похлопывать себя по животу. Смотрел на верхушки деревьев, щерился на
звезды... И вдруг запел.
Пел он надрывно-животно, выхаркивая слова промеж гнилых зубов. Песня была
бессмысленно-уголовная. Наконец, Федор, подтянув штаны, встал, и, похлопав
себя по заднице, как бы пошел вперед, точно в мозгу его родилась мысль.
Идти было видимо-невидимо. Наконец, свернул он в глухой лес. Деревья уже
давно здесь росли без прежней стихии, одухотворенные: не то что они были
обгажены блевотиной или бумагой, а просто изнутри светились мутным
человеческим разложением и скорбию. Не травы уже это были, а обрезанные
человеческие души.
Федор пошел стороной, не по тропке. И вдруг через час навстречу ему
издалека показался темный человеческий силуэт. Потом он превратился в
угловатую фигуру парня лет двадцати шести. Соннов сначала не реагировал на
него, но потом вдруг проявил какую-то резкую, мертвую заинтересованность.
- Нет ли закурить? - угрюмо спросил он у парня.
Тот, с веселой оживленной мордочкой, пошарил в карманах, как в
собственном члене.
И в этот момент Федор, судорожно крякнув, как будто опрокидывая в себя
стакан водки, всадил в живот парня огромный кухонный нож. Таким ножом обычно
убивают крупное кровяное животное.
Прижав парня к дереву, Федор пошуровал у него в животе ножом, как будто
хотел найти и убить там еще что-то живое, но неизвестное. Потом спокойно
положил убиенного на Божию травку и оттащил чуть в сторону, к полянке.
В это время высоко в черном небе обнажилась луна. Мертвенно-золотой свет
облил поляну, шевелящиеся травы и пни.
Федор, лицо которого приняло благостное выражение, присел на пенек, снял
шапку перед покойным и полез ему в карман, чтобы найти пачпорт. Деньги не
тронул, а в пачпорт посмотрел, чтобы узнать имя.
- Приезжий, издалека, Григорий, - умилился Соннов. - Небось домой ехал.
Движения его были уверенные, покойные, чуть ласковые; видимо он совершал
хорошо ему знакомое дело.
Вынул из кармана сверток с бутербродами и, разложив их на газетке, у
головы покойного, с аппетитом, не спеша стал ужинать. Ел сочно, не гнушаясь
крошками.
Наконец, покойно собрал остатки еды в узелок.
- Ну вот, Гриша, - обтирая рот, промолвил Соннов, - теперь и поговорить
можно...
А!? - и он ласково потрепал Григория по мертвой щеке.
Потом крякнул и расселся поудобней, закурив.
- Расскажу-ка я тебе, Григорий, о своем житьи-бытьи, - продолжал Соннов,
на лице которого погруженность в себя вдруг сменилась чуть самодовольным
доброжелательством. |