|
По другую — поля и тонкая синяя полоска гор, там растет дикая вишня и мушмула, и стоят загадочные древние башни. Под босыми ногами — гладкая, прогретая солнцем серая кора, под руками — зеленые орехи, до того твердые, что походят на волшебную морскую гальку. Недозрелые грецкие орехи приходится класть на асфальт и подолгу колотить булыжником, сминая толстую зеленую оболочку и разбрызгивая едкий, остро пахнущий йодом сок, который оставляет на коже несмываемые пятна. Пальцы Лизы давно стали темно-коричневыми и шершавыми, и она знала, что отмоются они разве что к октябрю. Но под сочной кожурой и светлой, еще тонкой скорлупой таилась терпкая, щиплющая губы йодная горечь бледно-желтых оболочек и восхитительная молочная сладость самих ядрышек, и это было так вкусно, что испачканные руки и напрочь испорченная одежда никого не останавливали. Правда, это было во дворе. Сейчас же, в дедушкином саду, Лиза собирала орехи на варенье. Каждое лето бабушка заготавливала десятки банок, которые потом с трудом тащили из самолета в самолет по дороге домой — «чтобы у вас там, на Севере, хоть какие-то витаминчики были». Варенье из зеленых грецких орехов; а еще — малиновое, клубничное, грушевое, смородиновое, и самое вкусное, из айвы. Бабушка всегда так старалась, так заботилась, а родители так мучились, перевозя все это добро, что Лиза боялась даже заикнуться о том, что больше всего на свете любит перетертую с сахаром морошку. Лиза бросила в канистру еще пару орехов, колупнула ногтем подсохшую царапину на загорелой острой коленке и покосилась на деда. Тот копался у кустов крыжовника, что-то подрубал маленькой острой лопаткой, что-то сердито отбрасывал. Лиза зацепилась коленями за ветку и повисла вниз головой. Русые волосы, собранные в хвост, защекотали шею; короткий сарафан свесился на лицо, и мир стал размытым, окрасился в ярко-желтые тона. Лиза засмеялась, отбросила подол и принялась раскачиваться, стараясь достать руками до ветки соседнего абрикоса. — Лиза! — донеслось снизу. Она качнулась сильнее, ловко ухватилась за ветку руками и уселась, свесив ноги. Внизу стояла Лена — Лиза познакомилась с ней недавно, когда дед отправил ее за водой к колонке. Лена была на год старше, но девочки быстро подружились: лазать по окрестностям садовых участков, охотиться на толстых зеленых ящериц и таскать чужую малину было намного веселее вдвоем. К тому же оказалось, что и в городе они живут в соседних дворах — правда, там, у Лены была своя, взрослая компания, в которую Лизу не брали. Вот Никита никогда не отказывался играть с ней, грустно подумала вдруг Лиза и тут же сердито тряхнула головой. Она уже слишком взрослая, чтобы водиться с воображаемыми друзьями. Когда ты маленькая — можешь говорить о чем угодно, взрослые будут улыбаться тебе и кивать; но потом ты вырастаешь — и что-то меняется. Тебе приходится думать, о чем можно рассказывать, а о чем — лучше не надо, если не хочешь быть наказанной. А потом понимаешь, что есть вещи, о которых говорить вообще нельзя, потому что мама бледнеет, и у нее начинает дрожать подбородок, а папа наоборот каменеет лицом. «Ничего, ты это скоро перерастешь», — говорят они, но ты понимаешь, что это вовсе не «ничего», это что-то очень серьезное и очень страшное, и лучше бы тебе молчать. Однажды ты снова проговариваешься, и папа говорит: присядь, надо поговорить. Лиза послушно садится, и он какое-то время смотрит поверх ее головы, размышляя о чем-то. Потом спрашивает: Лиза, ты же понимаешь, что Никита — воображаемый друг? Что ты сама его придумала? Конечно, удивленно отвечает Лиза. Отец будто не слышит ее, он снова смотрит поверх ее головы. Лиза, воображаемые друзья — это для малышей, говорит он. А ты ведь уже взрослая девочка, правда? Лиза медленно кивает, предчувствуя неладное, и отец продолжает: а если взрослый человек разговаривает с воображаемым другом, это значит, что он ненормальный. |
