Мария стояла возле печи. Красные языки пламени лизали устье печи, огонь окрашивал в красное полные сестрины руки. Полногубое лицо Марии удивленно повернулось на скрип двери, радостный вскрик толкнул скитальца в грудь: «Яремочка!»

Он обнял сестру, а сам смотрел через ее плечо, видел на печи знакомые плитки кафеля, выхватил из них взглядом две, запомнившиеся ему еще с той зимы, когда вот так же пришел к сестре, чтобы попрощаться перед отъездом в Италию на два года в иезуитский новицитат для получения сана священника. Две зеленоватые глиняные плиточки, на одной из которых изображение гуцула, а на другой - льва. Гуцул скачет на тонконогой вороной лошадке, веселый и беззаботный стрелок с ружьем в руке и трубочкой в зубах, меховая медвежья шапка лихо сдвинута у стрелка на один глаз, пестрая одежда как бы отражается в румяности усатого лица гуцула. Он скачет вперед, не ведая страха, не задумываясь над тем, что ждет его впереди. А впереди… Хищный лев, опершись передними лапами на фантастический алый цветок, напоминавший формой бандуру, глядит вдаль, возбужденно похлопывает себя по спине длинным хвостищем, щерит острые зубы, от нетерпения высовывает язык, так хочется ему проглотить этого беспечного, веселого-превеселого стрелка вместе с его тонконогой лошадкой.

«Яремочка!» - стонала у него на груди сестра, веяла на него домашним уютом, теплой женственностью. Малышка, игравшая на лежанке, соскочила на пол, подбежала к матери, с любопытством поглядывала на красивого дядю, который принес им полную хату холода. А он ничего не слышал и не видел, кроме тех двух кафельных плиток, врезавшихся ему в память еще с того дня, когда отправлялся с родной земли в далекий иезуитский новицитат, чтобы усовершенствовать свое послушание, как гласило правило тридцать шестое Товарищества Иисусова: «Пусть каждый убедит себя, что те, кто живет в послушании, должны доверяться руководству и управлению божественного провидения при посредстве начальников, как будто они были мертвым телом, которое можно повернуть куда угодно, или же старческим посохом, служащим тем, кто держит его в руках, в любом месте и для всякого употребления».

Малышка тоже хотела приветствовать пришельца вслед за матерью, но еще не умела выговаривать все звуки, поэтому у нее вышло не «Яремку», а просто «Лемку», что тоже, собственно, было довольно близко к истине, ибо Ярема когда-то считал себя лемком¹, потом, стремясь к европеизации, отрекся от национальности, потом считал себя украинцем и стоял теперь на этом нерушимо твердо [¹ Лемками называют себя украинцы, живущие преимущественно в Бескидах]. Но не об этом думал он теперь, а о том желтом льве на четырехугольной плитке. От этого льва отправился он тогда в ночь. Сидел, смотрел на него. Так же, как и сейчас, полыхало в печке. Муж Марии внес со двора охапку сосновых дров, бросил их под печь, осторожно положил топор, чтобы отошел с мороза, опять молча вышел управиться со скотом.

Игнатий Лойола, преподобный святой отец всех иезуитов, советовал для усовершенствования послушания, если велит начальник, год поливать сухой колышек, воткнутый в землю, или же толкать гору, или бросаться в глубокое озеро, не умея плавать, или идти с голыми руками на львицу. «Хорошо хоть не на льва», - пришла тогда в голову Яремы неясная мысль. Он еще взглянул на льва и встал: «Пойду уже». Сестра вскрикнула: «Хоть поужинай!» Он стоял недвижно. «Благословенна будь…»

Тогда сестра схватила топор, принесенный мужем, как-то странно взмахнула им, Ярема даже отшатнулся. Вот так тот лев должен был прыгнуть на беззаботного стрелка.