|
И сожженные села, и разрушенные станции видел из вагона Микола. А в вагоне тепло дымила печка-буржуйка, на станциях старший водил их в продовольственные пункты, где в коричневых и зеленых или белых эмалированных мисках ждал ребят вкусный жирный суп, и каша вперемешку с волокнистым мясом, и дырчатый хлеб, от одного взгляда на который во рту набегала слюна. После голодной оккупационной жизни в селе, после произвола полицаев, после облав «на Германию», после грохота фронта - их село жестоко бомбили немцы перед тем, как должны были вступить наши войска, и у Миколы на глазах бомбы разорвали дядьку Назара Набоку, когда тот пытался привязать свою перепуганную коровенку, и еще убило тетку Секлету с двумя детьми Галинкой и Марысей, а потом бомба упала в сад к Оме-льяну, где в окопчике сидели люди, и ничего от них не осталось - после всего этого поездка в теплом вагоне, странствия к сытым продовольственным пунктам, спокойный сон на удобных вагонных нарах -все это казалось Миколе каким-то приятным сном.
Ему опять повезло. Даже когда взбирался на холодную гору с покрученными дубками, когда подходил к мрачному четырехугольнику казенных строений и еще издали увидел пустую безнадежность плаца, не содрогнулся душой от грусти этого зрелища, бодро ступал по кремням, охотно месил сапогами глину, ждал чего-то нового, интересного, невиданного. Их встретил бородатый сержант в подоткнутой шинели с фронтовыми погонами, в старом зеленом картузе, полинявшем и захватанном нещадно. Он стоял под дос-чатой аркой, когда-то выкрашенной красным, а теперь вылинявшей и ободранной, как сержантский картуз. Вверху арка была украшена сосновыми ветками, они вымокли под дождями, выбелились на солнце, напоминали теперь причудливую декорацию прошлых торжеств. И плакат какой-то написан вверху поперек арки, но нечего было и пытаться разобрать буквы - от них остались только непонятные палочки и червячки, лишь одно слово, кажется, уцелело от разрушительного действия стихии - слово «бить», но кого бить, и как, и зачем, и кому - это для новичков, конечно, оставалось загадкой, как, видимо, и для сержанта, так как он не очень-то глядел на то, что было написано вверху, как не обращал внимания и на самую арку, под которой стоял, не строил из себя великого полководца - был простым себе сержантом, который принимал пополнение и должен был потом с ним морочиться, обучая этих неотесанных парией, где право, а где лево, где мушка, а где спуск. И тут какой-то бес толкнул Миколу Шепота под бок. Он выскочил из строя, подбежал к сержанту, неуклюже вытянулся, запыхавшись промолвил: - Разрешите обратиться, товарищ сержант. - Разрешаю, - сказал сержант, равнодушно скользнув взглядом по фигуре Миколы. - Я хочу на фронт. На передовую, - сказал Микола тихо, чтобы не услышали товарищи. Сержант побагровел. Краснота выползала из его бороды, зажигала полыханьем щеки, охватывала лоб, шею. Строй уже миновал их, они остались вдвоем с сержантом под аркой. Холодный ветер трепал полы Миколиного пиджачка, залетал за ворот, хорошо было бы съежиться, потереть руки, подпрыгнуть, разогреваясь. Но перед Миколой стоял сержант, стоял молча, только краснел лицом и шеей от непонятного гнева, и это парализовало Шепота, он уже жалел о своей выходке, но упрямо торчал перед сержантом, так как надеялся услышать хоть какой-нибудь ответ, должен был получить ответ первого начальника, которого встретил на этом диком неуютном холме, на возвышенности, представляющейся непривычно мирной среди войны, несмотря на ее обжигающе-холодный ветер. - В-вы, - почти шепотом проговорил сержант и вдруг закричал: - Крррю-угом! За строем - бегом марш! И Микола бездумно, без малейшего сопротивления неуклюже повернулся и затопал вслед за хлопцами. Только поднял на сержанта в последний миг темную бровь, и сердитый сержант отметил про себя, что эта поднятая бровь как бы делает парня выше, чем он есть, и каким-то необычайно гордым. |
