Так что тогда он не проявил никакого мужества, пожелав остаться пограничником. Наоборот, он мог теперь признать, что поступил как слабодушный. Уже впоследствии, когда у него была возможность выбора и когда надо было во имя своей службы отречься от приятных и даже необходимых вещей, - он отрекался легко и свободно. Тогда это было мужество и твердость, но они носили характер будничный, никто их не замечал, да и для самого Шепота проходили эти отречения почти незаметно. К тому же, отрекаясь, он не обкрадывал себя и не обеднял, так как всегда умел находить что-то новое и не просто эквиваленты привычного счастья, а качественно иные, новые, которые обычным людям и во сне не снятся.

Закончил училище, стал офицером, обычная судьба офицера-пограничника распоряжалась так, что он оказывался то где-нибудь среди песков Средней Азии, то на Чукотке, где месяцами не снимал оленьей кухлянки, то в Закавказье. И вот через много лет вновь очутился в тех местах, откуда начиналась его пограничная служба, чуть ли не на той самой заставе, перед которой бился с бандеровцами.

Приехав на заставу осенью, когда краснели листья на буках, он засматривался в чистый ручеек, на резвящуюся форель, улыбчивый ходил вдоль границы, легко перебираясь со взгорья на взгорье, долго стоял у пропускного пункта на шоссе. Неужели здесь был когда-то сержант Шепот, селянский хлопец с сильными, красноватыми руками, со странной привычкой вздергивать кверху правую бровь? Правая бровь у капитана Шепота и теперь была чуть вздернута, она так и застыла навсегда после ранения, поддерживаемая умело вмонтированной под кожу платиновой дужкой, и теперь, если кто-нибудь смотрел на капитана сбоку, Шепот казался ему выше, чем был на самом деле, и открыто-приветливым благодаря красиво вскинутой густой темной брови.

Старшина показал начальнику заставы его помещение. Две маленькие комнатки, белые, опрятные даже без мебели.

- Наверное, буду жить на заставе, - сказал Шепот. - Все равно нужно там быть всегда…

- А семья? - имел неосторожность спросить старшина Буряченко.

Капитан промолчал. Потом сказал, что привез с Чукотки целый бочонок красной икры собственного засола и охотно поможет старшине разнообразить рацион пограничников.

- Хоть вы тут и не жалуетесь на харчи, не то что на Чукотке, - добавил, скупо усмехнувшись.

Старшина Буряченко принадлежал к людям сдержанным, служил долго, научился привыкать к начальству, каким бы оно ли было. Новый начальник заставы его не очень удивил. Немного суховатый. Зато не строит из себя черта рогатого - есть ведь и такие. Говорят, служил здесь рядовым пограничником и заработал орден Ленина в этих горах, но, вишь, не распустил нюни, не расплакался от воспоминаний. Мужественный человек. Семья? Еще не старый, буде-)У него все, что положено. Да и то сказать: сидел в тундре, наверное, лет пять. Кому охота туда тащиться ради любви?

Только тогда несколько смутился старшина, когда капитан через два или три дня не дал разрешения послать водителя Миколу за письмами, мотивируя тем, что машина ему нужна на заставе. Потом он прошел по комнатам и велел снять со стен фотографии киноактрис, прикрепленные хлопцами над кроватями. Сержант Гогиашвили прибежал к старшине, кося черные глаза, зашептал возмущенно:

- Спрашивает меня: «Мать у тебя есть?» Я говорю, в Грузии тоже все рождаются от матерей. Тогда, говорит, приколи над кроватью фотографию матери, так оно будет лучше. Ты слышал такое, старшина?

- Спокойно, Гогиашвили, вот что я тебе скажу! - попытался угомонить его старшина.

- А разве я не спокойный? - закричал сержант, багровея. - Я очень спокойный, но ведь он…

- Если начальник заставы приказывает, надо выполнять, - прищурился Буряченко.