Они вместе прошли до окраины, где начинались дома.

Тут Андрюха свистнул другу:

– Эй, киношник! Не рановато задембелевал? Греби сюда.

Яшка подвел итог культурной беседе:

– Ну, в целом, послабее предыдущей работы, – интеллигентно попрощался и принял от Кольки край ящика.

– Только слышь, никому, – напомнил Пельмень на прощание.

– Что ли я западло? – возмутился Колька.

На том и разошлись. Колька проводил Олю домой, потом и сам побрел спать. Все-таки поздно, а завтра учиться.

Анчутка с Пельменем добрались до дедовой хибары. На его стороне свет не горел, на стук никто не отзывался. Подобравшись ко второй двери, опасливо постучали, как показал старик. Не открывали долго, а когда наконец отворили, возникла красивая, немного испуганная женщина, тоненькая, вся в белом, шепотом спросила:

– Вы кто?

Яшка, чуть поклонившись, отрекомендовался:

– Дед Лука велел вам получить. И по два червонца выдать. – И прибавил: – Доброго вечера вам.

– Понимаю… сюда внесите, пожалуйста.

Она посторонилась, пацаны пристроили ящик в указанное место, к стене у стола, на котором лежал ворох разноцветных бумаг, стояли краски, кисточки. За пестрой занавеской завозился, закапризничал ребенок, женщина, торопливо вынув из кармана фартука, отдала им деньги. Они поблагодарили и вышли, она последовала за ними, на улице спросила тихо, c волнением:

– Ребята, а сам-то он где?

– Не ведаем, хозяйка, – сообщил Пельмень чистую правду, Анчутка подтвердил.

…Наталья зря беспокоилась. Михаил все это время был на своей половине, все слышал и кое-что в щелку видел. Однако единственное, что ему сейчас хотелось, – это остаться наедине со своими вновь обретенными сокровищами. Стараясь не то что не шуметь – не дышать, он бережно, любовно извлекал из обертки вещицу за вещицей, располагал в одном ему понятном порядке. Каждая была добыта потом, кровью, сорванными ладонями, коленками, ногтями, каждую он знал до последнего изгиба, царапины, и каждая снова так и ластилась к рукам – и как будто не было всех этих лет, войны, голода, увечий. Он был абсолютно счастлив и ни с кем не собирался делиться этим. И за всем этим, как будто посмеиваясь, наблюдали круглыми глазами диковинные скифские рыбы – его первый и самый драгоценный для него трофей.

19

Сорокин постучал по бумаге:

– Тэк-с, и что все это означает?

Стоящая перед ним Катя не ответила, ее небольшие ушки, заостренные, как у белки, начали наливаться краской.

– Тебя спрашиваю, Сергеевна, – повторил капитан и для верности еще раз ткнул пальцем в лист. На нем аккуратно было выведено: «Прошу выделить мне тридцать рублей для тайного оперативного мероприятия».

– Какие тридцать рублей и на какого лешего, то есть мероприятия? Ты чего ж, девица, совсем от лап отбилась? Я не припоминаю, чтобы у тебя в производстве было что-то, требующее вот этого вот, за тридцать рублей. А ну колись.

Молчание.

– На что деньги? Карточные долги? Подкуп стукачей? Эй! К тебе обращаются.

– Ну Николай Николаевич, – с готовностью заныла Сергеевна, – если я вам скажу, оно уже не тайное будет. У вас в районе ну все как на ладони: не то что сказать – подумать только стоит, и уже каждая собака знает.

– Собака, – со значением протянул начальник, и Сергеевна потупилась еще больше.

Снова молчание, но уже с признаками грозы.

– Ты мне-то баки не забивай, – посоветовал задушевно Сорокин, – думаешь, я не знаю, кто тут по округе рыщет, по заулкам-помойкам-погорелищам? Вот сожрут тебя собаки…

– Не сожрут.