– Чего там, Сергей Палыч, я вам детсадовский, что ли? Так и говорите – бухой папаша.

– Грубо, Николай, разве так можно? Короче, Сорокин приглашал его как-то, но он, видать, в дурь попер, так что я тебе передаю.

– Что? – насторожился Колька.

– Да я и сам толком не понял. Сорокин говорит: приводом этого дурня… ну, извини, в точности воспроизвожу. Приводом, говорит, не притащишь, жалоб нет, тихо себя ведет, но документы-то заполнять он должен.

– Какие документы?

– Не знаю, надо у Николаича спрашивать. Заявления, прошения, ходатайства – не ведаю. Ты тогда уже, когда будет уместно, до родителя донеси. Отчаяние-то водочкой не лечится, да и здоровье у него не то. Поговори с отцом, слышишь?

Колька тотчас перевел на другое:

– Сергей Палыч, а чего с черепушкой-то, которую я давеча припер? Неясно?

– Николай, ты знаешь, что такое тайна следствия? – внушительно уточнил Акимов.

– Да знаю уж, – буркнул в ответ Колька.

– А знаешь, так и не спрашивай лишнего. Работаем. Своими делами занимайся вот…

24

Он не договорил: из подъезда, куда только что нырнула строптивая Гладкова, выходили Масальские, двое на двух ногах: беременная Алена с безногим и безруким мужем Петром.

– Здрасьте, – поздоровался Колька, поднимаясь.

– Здорово, мужики, – поприветствовал чернявый, по-прежнему белозубый Петр, перекидывая козью ногу в другой угол рта, – как сами?

– Помаленьку, – ответил Акимов, отсалютовал Алене: – По здорову ли, Ивановна?

Та улыбнулась, кивнула. Мужа она вынесла в специальной большой плетеной корзине, и ни Сергею, ни Кольке и в голову не пришло предложить ей помощь.

Потому что это была, наверное, самая сильная женщина из всех, которых когда-либо видел Колька. Худощавая, жилистая, со скуластым широким лицом, она всегда ходила в каком-то комбинезоне и платочке, так уж ей было удобно. Не так давно она сумела вставить кое-какие зубы и теперь улыбалась не только своими замечательными чухонскими глазами. После контузии при бомбежке она потеряла слух, а поскольку вообще не была разговорчива, заодно решила и замолчать.

Хотя молчала она далеко не всегда.

Поженились они до войны – малорослый бабник, цыганистый Петр, гармонист и танцор, и высокая, спокойная, при этом страшно ревнивая Алена. Потом, уже в феврале 1945-го, горел Масальский-танкист в своей «коробочке», ноги пропали целиком, от рук до локтей часть уцелела. И как ни орал, как ни ругался – не добили, выходили. Твердо решив домой не возвращаться, Петр сказался одиноким, попал на Валаам. Его участь была все-таки лучше многих, на культяшках можно было ездить, к тому же смастерили ему доску на колесах, на которой он лихо гонял за водкой. Выпив, распевал замечательным голосом песни, за что его очень любили няньки, ему и внимания больше других доставалось – во всех смыслах. Наверное, и по сей день на Валааме памятна эта картина: спокойная, тихая женщина, сошедшая с прибывшего бота, не слыша никаких вопросов и возражений, прочесала «поселок» (бывшую центральную усадьбу монастыря, отведенную под Дом инвалидов войны и труда) и, обнаружив любимого в компании разомлевшей нянечки, учинила такой ор и тарарам, который эти земли не видели от начала времен.