Не устроило Аленку это вот «пропал без вести», каким-то образом, ничего не слыша, паломничала, объехав полстраны, – и вот, отыскав, буквально за ухо – а точнее, на руках – притащила мужа обратно к домашнему очагу. И сейчас по-прежнему зорко следила за его моральным обликом, уж больно певуч был этот побитый жизнью красавец, по-прежнему жгучими были его цыганские глаза, и даже в черно-сивых кудрях не было ни намека на просвет.

Чинно откланявшись, Алена установила корзину на специальную каталку, на манер детской коляски, и супруги отправились дышать свежим воздухом.

– Любит вот. Ценит, – непонятно к чему протянул Акимов, глядя им вслед, – значит, он того стоит.

– Так все того стоят… – ответил Колька скорее своим мыслям и засмущался, стрельнул сигарету.

Некоторое время они просидели в молчании, покурили, потом, распростившись, разошлись.

В это время обе Гладковы, – старшая и младшая, – стыдясь друг друга, изо всех сил старались не смотреть в окошко, демонстрируя то ли глупость, то ли упрямство, то ли характер, то ли все разом.

Отец уже проспался, сидел за столом, закисшими глазами глядя в пустоту, гонял ложкой пустую воду в кружке. Колька подсел к нему:

– Пап. Тут тебе Сорокин передал: зашел бы ты к нему.

– Что это? – вяло спросил отец. – Кто?

– Сорокин.

– Не нужно.

– Нужно, пап. Чтобы ты сам написал…

– Не стану, – прервал его Игорь Пантелеевич.

– Ну как же так, нельзя сдаваться, люди же помочь могут, исправить…

– Все без толку, – упрямо, точно вбивая тупой гвоздь, повторил отец, – только унижаться. Кому это все надо…

– Кому надо, говоришь? – мать вошла в комнату неслышно, как умела только она одна. Тихая, кроткая, она, казалось, всю жизнь заботилась лишь о том, как бы кого не побеспокоить.

Однако тут все было по-другому.

Скинув авоськи на пол, вытолкнула Наташку за дверь: «Беги, доченька, поиграйся», она встала, уперев руки в боки. И начала тихо-тихо, даже задушевно:

– Что ж ты творишь, кровопийца? Что же ты выкаблучиваешь? Где тут боевой летчик? Где безвинно пострадавший?

И вот уже в голосе слышен бабский истеричный накал, но говорит по-прежнему спокойно, отчетливо произнося слова:

– Дармоед. Трус. Предатель. Захребетник.

– Мама! – попытался встрять перепуганный Колька, но Антонина Михайловна даже головы не повернула:

– Сынок наш, мальчик золотой, на преступления пошел, только чтобы мать и сестра не голодали, а ты пару бумажек написать не хочешь! Попросить – это тоже нет, как же, корона свалится!

– Антонина… – угрожающе, как ему казалось, начал отец.

– Поговори тут! – взвилась жена. – Крути воробьям фиги! Ты еще тут… гадить только и горазд! А как добрые люди помочь пытаются, подсказывают по мере сил дуболому такому разнесчастному! Другие-то даже покалеченные работают из последних сил, чтобы в тягость не быть. Глянь на себя!

Отец попытался что-то возразить, но мать, уже не стесняясь, кричала в голос:

– Да молчи уж! Водочкой лечишься, инвалид, эва! Веком нашим водочку свою заедаешь, клещ! На меня тебе плевать, детей бы пожалел, каково им папашку такого иметь! Дождались живым, благодарю покорно – на этом все! Ну вот что. Или начнешь шевелиться, чтобы пятно с себя смыть, чтобы вновь доверяли работу человеческую, не сучью, Игорь!

– Антонина…

– …или я ухожу! Наташку в охапку – и вон из дома! Куда угодно! Кисель овсяный!

И, круто развернувшись, вышла из комнаты, хлопнув дверью.