По ассоциации Оля вспомнила, чем хотела поделиться, теперь ее было не остановить. Можно было лишь направлять в сторону от людных мест, молчать и сокрушенно качать головой.

Главное, не рассмеяться снова, что было непросто.

23

– Ты, главное, представь себе такую картину. За неделю этого пустоголового специально пригласили, а он мало того, что не пришел, не предупредил – ну понятно – служба, да еще появился тут, как прыщ, голый…

– То есть как голый? Совсем? – перепугался Колька.

– По пояс, – успокоила Оля, но твердо заявила, что все равно голый.

– И, главное, с этой их, новенькой. Майка разорвана, сам как из клозета вылез, несет от него навозом и спиртягой.

Колька попытался воззвать к совести:

– Оль, воля твоя, но ты городишь.

– Я горожу?! – возмутилась она.

– Не пьет Палыч.

– Я вру, по-твоему?

– Нет, но…

Оля дернула подбородком, отрыла рот. Закрыла. Замкнулась в молчании, гордясь своей сдержанностью. В гробовой тишине они прошли еще пару кварталов, потом она решительно развернулась и, фыркнув, последовала в сторону дома.

Колька шел рядом, терпеливо ждал: рано или поздно пояснения последуют – или в форме тихого дружелюбного разговора, или в форме гневной отповеди. Вышло второе:

– Ты готов выгораживать того, кто тебе лично симпатичен, и плевать хотел на мое мнение! И, несмотря ни на что, будешь до последнего отрицать очевидное: непорядочность того, кого ты лично считаешь порядочным!

Колька молчал, вздыхал, пытаясь смирением и кротостью утихомирить этот вулкан, но она завелась надолго.

«Да-а, как это, оказывается, у них, – размышлял он, слушая вполуха, – все помнит. Станет ли нормальный человек поминать то, за что простил месяц назад? Это я полгода назад обмишулился. А тут, извини, оба виноваты, сама собиралась битый час с хвостом… вот, говорят, порядочные девушки не красят губы и ногти, одеваются скромно, сколько же, любопытно было бы узнать, собираются непорядочные? Ох, ну будет ли у нее сегодня дно?..»

Мысли его утекли в сторону: «Вот, даже Сонька, мелочь, от горшка два вершка, и та считает, что можно ругаться на взрослого только потому, что это мужик. И регулярный профессор бежит от нее, подбирая тапки. Не ценят они нас. Не многовато ли им дали свободы?»

Не додумав опасную мысль, Колька опомнился, немедленно прекратил – и с удивлением обнаружил две вещи. Во-первых, они как-то очень быстро дошли до дома – оказывается, если идти прямиком, а не гулять, не любезничать, а ругаться или спорить, то до Олиного дома – рукой подать. Во-вторых, на лавочке, что за палисадником перед двором, покуривает Акимов, и все неуловимо свидетельствует о том, что его разговор с Гладковой-старшей уже завершился. Вздернув нос еще выше – хотя, казалось бы, куда же еще, – Оля павой проплыла мимо, не сказав лейтенанту ни слова, и исчезла в подъезде.

Колька молча присел на лавочку. Акимов кивнул и непонятно к чему констатировал:

– Вот так вот.

– Да.

– Тоже пропесочили?

Колька неопределенно хмыкнул.

– Вообще я до бати твоего ходил, – вдруг сообщил Акимов, смутившись, – только дверь никто не открыл. Ясное дело, отсыпается с ночной.

Парень стал чернее тучи. «Повестку» сорокинскую он отцу передал, тот как-то приободрился, по всему видать, увидел светлую изнанку тучи. Какое-то время ходил сияющий, тихий, торжественный, о чем-то они с матерью шептались за шкафом. Торжественно были выглажены свежая рубашка, костюм… Но потом – очередная смена, по всей видимости, с задушевными разговорами «прощенного» и, конечно, возлияниями.