В тот вечер Динглингер не произнес ни слова. Лежа на койке, он перелистывал книжку с картинками, непрерывно курил, хотя это не разрешалось. Потом вынул из чемоданчика шприц и одной рукой очень ловко сделал себе укол в бедро. После этого он задремал, но когда я проснулся среди ночи, то увидел, что Динглингер пристально рассматривает меня.

Против ожидания, он оказался общительным и веселым парнем. Вид из окна восхитил его:

— Вот она, Саксония! Вы бывали здесь раньше?

— Нет, никогда.

Он много рассказывал об этой стране, о ее искусстве, архитектуре, истории и охотно дал мне свои книги — монографии по живописи. Фон Динглингер знал несколько языков. Он поинтересовался, говорю ли я по‑итальянски. Я ответил, что, кроме родного, знаю только слегка английский и еще русский, которому научился на Украине. По временам Готфрид мрачнел, жаловался на боль в руке и впрыскивал себе очередную порцию наркотика.

Мы быстро подружились, но и через неделю я знал о Готфриде только то, что он родом из Дрездена и больше всего на свете любит живопись.

В середине сентября я чувствовал себя совсем здоровым. Динглингеру сняли гипс. Мы гуляли в парке, любовались закатами над Эльбой и осенними цветами. Однажды он попросил у меня денег взаймы. Я дал ему пятьсот марок. После этого Динглингер исчез на двое суток и вернулся в черной форме СС с тремя квадратиками на петличке. Кресты и медали говорили о значительных заслугах перед рейхом или о высоких связях.

— Герр хауптштурмфюрер! — сказал я. — Не знал, что имею честь дружить с таким заслуженным офицером.

— Бросьте, Макс! Кого интересуют эти побрякушки? У вас, наверно, не меньше. Кстати, что вы думаете делать после госпиталя?

— Вероятно, отправлюсь по назначению, в Новороссийск.

— В Новороссийск? Сомневаюсь. — И я снова заметил пристальный взгляд из‑под полуопущенных век.

На следующий день в госпиталь приехал полковник, и меня пригласили к нему. Сначала разговор шел о моей службе на Средиземном море, потом — о пребывании в Южнобугске. В паузах я слышал легкий шорох. Может быть, беседу записывает магнитофон? Уже попрощавшись, полковник неожиданно спросил:

— Какие задания давал вам майор Лемп?

Я понял, что дело Вегнера и письмо Лемпа находятся здесь, в рейхе. Неужели Лемп выдал меня? Маловероятно. Побоится.

— Герр оберст, о моей связи с Лемпом я могу доложить только в абвере.

— Прекрасно! — сказал он. — Вы знаете, что Новороссийск оставлен нашими войсками?

— Не знал. Весьма огорчительно, герр оберст.

Если Новороссийск освобожден, связь потеряна. А может быть, ловушка? Знает, что меня ждут в Новороссийске?

— Где вы думаете провести отпуск после госпиталя?

Сказать, что хотел бы повидать сестру? Только в Южнобугске можно восстановить связь. А если и тут ловушка?

— У меня нет родных, — кроме сестры на Украине, но я уже сыт по горло партизанскими налетами.

— Так куда же? Может быть, все‑таки навестите сестру?

Раз он настаивает, надо отказаться:

— Мы виделись недавно. Полагаю, сейчас не время для отпусков. Получу назначение и поеду прямо к месту службы.

— Весьма патриотично! — сказал он. — Желаю успеха. В палате ждала посылка от сестры.

— Нет ли там партизанской бомбы? — пошутил Готфрид.

Бомбы не оказалось, сала тоже. Поверх отглаженного морского мундира лежало письмо. Его уже прочли, не позаботившись снова заклеить. «Сестра» была очень огорчена моим ранением, просила беречь себя, вспоминала, как отважно я вступил в схватку с партизанами. Усадьбу они продали после того, как «эти бандиты» сожгли господский дом.