Трубка дрогнула в моей руке. Что‑то странно знакомое послышалось в этом голосе через сотню с лишним километров. Наверно, нервы у меня разыгрались.

— Вы — Марта Шведе? Из Лейпцига? — переспросил я.

— Ну конечно. Кто же еще? — Я услышал смех, такой знакомый, что зажмурился, как от внезапного света в темноте.

Она назвала себя Мартой, говорила из Лейпцига, но, даже если бы она говорила с Марса или назвалась иранской шахиней, я все равно узнал бы голос Анни.

6

На следующее утро я приехал в маленький городок Вурцен, между Дрезденом и Лейпцигом. Полтора часа местным поездом.

Дождь, наконец, перестал. Блестели черепичные крыши и оконные стекла домиков, очень похожих друг на друга, и все‑таки каждый чем‑нибудь отличался: у одного был цветной витражик, у другого — башенка, у третьего — выложенный плиткой подъезд.

Высокий забор. Калитка. Открыла старушка в капоре:

— Да, фройляйн Марта ждет вас. А герр Немлер будет позже.

Она еще что‑то говорила, но я не слышал. То, что хранилось глубоко в подсознании, запертое печатью войны, внезапно вырвалось наружу. По телефону не сказано было ничего, кроме любезно‑салонных фраз. Приглашение на обед. Благодарность. Адрес. А для меня эти слова звучали предвестием чуда. Всю ночь и утро и последний час и минуту я не сомневался в его свершении. Сейчас войдет чужая женщина, и кончится наваждение.

Отворилась дверь. Я не услышал — только почувствовал движение воздуха. Обернулся. У порога, слегка наклонив голову, стояла Анни. Ее губы смеялись, а глаза были серьезны и строги.

— Аль‑оша, ты еще помнишь, что говорили флажки?

Я не ответил. Просто сделал то, что должен был сделать тысячу лет назад, когда разговаривали флажки. Я поцеловал ее в первый раз в жизни.

— Вчера, в «Ландхаузе», — сказала Анни, — я увидела тебя, как только ты вошел. Я смотрела на тебя. Ты не почувствовал?

— Нет. Тогда я еще не верил в чудеса. Ты была...

—...за колонной, и когда ты пошел в мою сторону…

—...ты скрылась. Ты не имела права на эту встречу.

— Сейчас — имею. Твой позывной: 3649, Штурманок.

У них есть связь! Теперь незачем было спрашивать, куда исчезла Анни, когда в Севастополе я перестал получать ее письма. Мы оба стали людьми одной и той же профессии.

— Я многое испытала, — рассказывала она, — но, когда увидела тебя в этой форме, и еще не знала, кто ты, мне стало страшно. Понимаешь? Сердцем я знала, что ты — наш, но разве я могла верить сердцу? Ты так настойчиво требовал от Эриха связи...

— Я раскрыл ему секреты гестапо.

— Знаю. Этого тоже было мало. Только сегодня ночью удалось связаться с Большой землей. Они дали твой позывной. В этот момент ты второй раз родился для меня.

— А если бы Москва ответила другое?

— Тогда... — Она протянула мне руки, приблизила глаза, почти зеленые под летящими бровями. — Аль‑оша, я всегда ждала тебя... И буду ждать всю жизнь, сколько мне осталось. Но если бы Москва ответила другое, ты не вернулся бы из Вурцена.

Вдруг она вырвала свои руки, побежала в кухню, и я услышал:

— Frau Schwede! Oh, Gott! Den Wein, den ich gestern mitbrachte, habe ich ganz vergessen... Giessen sie in sofort aus![98]

Только сейчас я понял, что мы все время говорили по‑русски. Почти полгода не позволял себе даже думать на родном языке. Он пришел, как воздух в распахнутый иллюминатор, вместе с Анни, с немецкой девушкой, которая вот сейчас дала мне самое главное в жизни и больше, чем жизнь, чем любовь, — связь с Родиной.