– Ты ж всё равно должна была меня ломать, да? Не говори только про помощь. Что ж я, дурачок?

– Ну… да, определённая ступень подготовки. Я должна была тебя подготовить к допросам. Расслабить. Нащупать зацепки. Кель, прости… разве у вас этого не делают? В Версе, с пленными хотя бы?

– Делают, – признал он, – а куда деваться? Война. Да я не в обиде, что ты.

(Он сходил с ума, когда не видел её. Это не было похоже на любовь к Лени. Вообще, наверное, с Лени и не любовь вовсе была, а так… Он чувствовал себя как наркоман в ломке – солнце гасло, когда его уводили от Вилны. Она провожала его взглядом. Он сходил с ума, не мог уснуть, не хотелось есть, ничего не хотелось. И давно уже в душе звенел тревожный звоночек – что-то было не так во всём этом. Но любовь была куда сильнее этих ощущений. Едва охранники скрывались за дверью, он впивался губами в её губы, жадно стискивал девушку в объятиях.)

– Ты обещала мне тогда рассказать, во что вы верите. Христианство у вас запрещено. В Бога вы не верите…

– Мы верим в человека, Кель. Гуманизм. Понимаешь, человек должен быть главным. Чтобы ему, человеку, было хорошо, удобно, приятно жить. Чтобы человек – любой человек – был счастлив. Конечно, это не так просто… но мы, например, отказались от насилия над личностью.

– А здесь вы что делаете? – удивился Кельм.

– Определённое насилие, конечно, неизбежно, – поправилась Вилна, – но ведь атрайд – это даже не тюрьма. Мы не наказываем преступников. Здесь их лечат, исправляют асоциальные наклонности. У нас запрещены пытки…

– Вот уж не надо рассказывать, Виль. Ты просто многого не видела. Видела бы ты, что делают с нашими… – он замолчал. Об этом говорить не хотелось. Просто он это видел сам, своими глазами. И в Саане, и когда отбили у дарайцев захваченную миссию в Килне – там насмерть замучили даже не гэйнов, монахов.

– Это другое, – она нежно провела рукой по его груди, – это ведь не здесь. Вангалы… это трагедия. Им закон не писан. Но здесь, в Дарайе, ничего подобного не бывает. В атрайде не пытают. И смертной казни у нас нет. Вот это уже точно, она отменена лет сто назад.

– А если мы не согласимся работать на вас – то что? Так и будете держать нас до старости здесь? – хмыкнул он. Вилна жалобно взглянула на него.

– Я не знаю… я же только психолог, и здесь недавно. Бедный мой… – она приласкала его.

– Слушай, Виль… Знаешь что? Ты меня любишь? – спросил он.

– Да, – прошептала она.

(Нет, что за чушь? Не могут лгать её руки… её глаза. Не может она говорить вот так неправду – она действительно любит… милая… прекрасная.)

– Виль, – он очень тихо шептал ей на ухо, – нам надо уйти отсюда вместе. Если ты придёшь со мной, тебе там ничего не будет. Лени и Вена вытащим потом, если знать, где они содержатся, наши отправят спасателей. Ты сможешь жить со мной в Дейтросе. Как жена. Я хочу взять тебя в жёны, Виль, – выговорил он. Сердце стукнуло и замерло.

Она молчала. Он взрыхлил рукой её белокурые прекрасные волосы.

– Любимая… Не бойся. Тебе только надо узнать, где моё облачко. Я выведу тебя отсюда. Это легко. Через Медиану – легко. Сделаешь?

– Не знаю, Кель… – наконец сказала она, – думаешь, это легко?

– Но иного выхода нет, – зашептал он. Всё же логично, как она не понимает? Он давно всё продумал. – Нам не дадут здесь долго так жить. Скоро меня начнут тягать на допросы. Тебя отстранят. Мы не сможем видеться. Мы с тобой можем нормально жить только в Дейтросе.