— И можно взять его? — спросила она вроде бы как в шутку.

— Брать не надо, пусть себе светит там, где он есть.

— А что это такое? Ты в конце концов можешь сказать? — потребовала она.

— В конце концов могу… Это, Ира, обыкновенный светлячок. Ни разу не видела?

— Ни разу! — выдохнула она и присела на корточки. — Какой он удивительный!

— Уж это точно, потому и брать его не нужно. Впрочем, если хочешь, могу показать тебе… Хочешь? — она промолчала, он нагнулся и взял на дощечку этого горящего нежнозелёного изогнутого светлячка. — Ну вот. И нет больше тайны… Довольна? — Ира опять промолчала, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего.

Андрей положил светлячка на место. Стало ещё темней. Густо и таинственно усыпали небо ярчайшие звёзды. Они смотрели на Иру, мигая, серьёзно и задумчиво. И было очень хорошо на душе. Как никогда. Этой тишине, покою и красоте вечернего неба не помешал даже сердитый, будничный голос женщины, гнавшей мимо них с хворостиной козу с болтавшимся выменем.

Потом пошли домой. Было темно — хоть глаза выколи. Тая шла с Макаркой и Васей и, закинув вверх голову, негромко называла знакомые созвездия. Скоро Пётр Петрович вошёл в калитку и попрощался, затем ушёл Макарка, а Андрюшка пошёл провожать ребят: вначале Васю, самого младшего, и он нехотя, со скрытым вздохом и, возможно, досадой ушёл на свою террасу, потом проводили Таю. Сверху, с тёмного балкона, их, кажется, видел Алька, притаившийся в тени. Потом Андрюшка подвёл Иру к её дому.

— Небось дедушка беспокоится, — сказал он, — куда исчезла его бесценная Ириша… — Она засмеялась. — Ты не сводишь меня в его мастерскую? Слышал от Васи, что он у тебя («он у меня», — отметила про себя Ира) здорово рисует…

— Ничего… Хочешь, он и тебя нарисует?.. Ему всегда нужны бесплатные натурщики!

— Хочу!

Андрюшка прислонился к стене, и лицо его было едва видно в темноте — губы, нос, подбородок будто стёрты, будто замазаны темнотой, как на холсте, чёрной краской, — и лишь в глазах, когда он слегка поворачивал голову, отражались звёзды. Глаза полны были их далёкой таинственной голубизны, и это живое, влажное отражение было куда более удивительное и непривычное, чем светившийся на земле светлячок.

— Хорошо, я скажу ему, — полушёпотом — иначе сейчас говорить было невозможно — проговорила Ира, — он напишет тебя, если только что-то увидит в твоём лице.

— Что-то? Как это понять? — послышался голос уже совсем невидимого в темноте Андрюшки. Лишь возникли искрившиеся от звёзд глаза. Одни глаза! А сам он был бесплотный. Глаза и голос.

— Ну если ему захочется тебя нарисовать… Я думаю, захочется. — Ей легко и как-то чудно́ было говорить с этими искрившимися от звёзд глазами и звучащим из темноты голосом. — И я скажу ему…

— Скажи, Ира… Я очень люблю книги по живописи. Я вот ни разу не видел, как всё это делается, ну создаётся…

— Увидишь. Надоест смотреть.

— Не спеши домой, Ир, — попросил Андрюшка, — давай ещё немножко походим…

— Давай.

Они пошли по дорожке меж высоких, едва различимых в темноте кипарисов и тополей. Ночная хвоя и холодные листья робко касались их плеч. Андрюшка молчал. Ире хотелось многое сказать, но она ждала, чтобы он первым заговорил. Внезапно они услышали позади себя громкие встревоженные шаги.

— Это мой дед, — испуганно шепнула Ира, — ищет меня…

— Свою Иришу… Ну иди, иди к нему, а я смоюсь, а то тебе ещё больше достанется… И тогда он ничего такого не увидит в моём лице… — Его рука легонько, почти бесплотно, как его голос и отражения звёзд в глазах, коснулась её руки.