Тут он насупился и потянулся свернуть цигарку. Но Калюкиха отодвинула пачку с махоркой и сунула ему ложку.

— Оно, конечно, слов нет, Сулин — человек башковитый. А я с ним не работник, — неожиданно заявил Калюкин. — Характеры у нас разные. Только сегодня каштымовский кладовщик со склада на минуту выскочил, а он мигнул да из ихней кучи связку поршневых колец выхватил, а им из нашей что похуже сунул. Тут вошел кладовщик. Я стою, лицо горит. И ругаться — себя срамить — неохота и совестно. Так я, будто бы у меня живот схватило, повернулся — и за ворота. А потом Сулин моими же словами смеется: «Что взбеленился? Не для себя взяли. Что у них для государства, то и у нас то же». А я ему отвечаю: «Вот именно, что у нас для государства, то и у них то же. А тебе, как и по-старому: только бы свой кусок засеять». Плюнул да и пошел, а рассердился он на меня, видать, крепко.

— Вам хватит, — успокоил дед Пантелей. — Нынче время такое быстрое, богатое. Сегодня нет, а завтра — на, получай — работай. Трактор у нас первый давно ли прошел? Как загрохотал, моя старуха на крыльцо выскочила, плюнула, три раза перекрестилась. А теперь их вон сколько. Я это-то сижу, спрашиваю: «Посмотри-ка, Ариша, Васька, что ли, на „фордзоне“ поехал?» А она высунулась да и отвечает: «Эх, старый, старый, какой же это „фордзон“? Он на „хетезе“ либо на „сетезе“ поехал. Видишь, что труба высокая». — Дед Пантелей покачал головой и тихо рассмеялся.

— Сулин у вас раньше председателем был? — спросил Матвей. — Дома у него кто остался? Семья, что ли?

— Никого не осталось. Сын у него на Сахалин уехал. Жена померла. Дом он как раз перед самой коллективизацией продал. Поеду, говорит, Днепрострой строить. А он по кузнечному мастер. Кузница наша раньше костюховской была. А он у него вроде как бы исполу работал. Ссорились. Костюх напьется: «Моя кузница». А Сулин: «Мало что твоя, да я в ней хозяин». Один раз Костюх чуть ему шкворнем башку не просадил. Зато уж потом, когда попал Александр Моисеевич в председатели, так он на Костюха с налогами насел, что Костюх взвыл только. Сразу за сулинского сына дочку свою замуж отдал. А раньше было ни в какую…

Разговор был прерван неожиданным шипеньем и грохотом. С печки слетел деревянный ушат, за ним с жестянкой на хвосте скакнул на спину Матвея ошалелый котенок, а вслед высунулось сконфуженное лицо Кирюшки.

— Все балуешься, дьяволенок! — сбрасывая котенка, крепко выругался Матвей. — Тебя доктор со мной для баловства послал? Тебе сказано, чтобы спокой, а ты — вон что.

Ошалелый от звона жестянки, котенок птицей метнулся на шкаф, не удержался и, зацепив когтями старые калюкинские штаны, вместе с ними свалился в порожнюю кадку из-под капусты. А покрасневший, как пареный бурак, смущенный и оскорбленный Кирюшка выскочил в сени. Все рассмеялись.

— Вот еще золото! — пробурчал Матвей и позвал Кирюшку.

Кирюшка не откликался.

— Не идет! Как бы реветь не начал, — забеспокоился Матвей. — Кирюшка! Поди сюда. Сейчас вместе в кузню пойдем… — И, как бы оправдываясь, он объяснил. — С ним нельзя строго. Доктор не велел. Да и так жалко мальчишку. Отец у него хороший человек был, свой, рабочий… Пойди сюда, Кирюшка, — уже совсем мягко позвал Матвей. — Вон Калюкин говорит, чтоб я тебя в Каштымово на ярмарку отпустил.

— Врать-то! — после некоторой паузы послышался из-за двери недоверчивый голос.