Страшная, в общем, картина, решил Сьевнар. И жалко его, и противно смотреть. Горько. Был когда-то сильный и мужественный воин, а получилось – дерьмо… Именно оно, по-другому не скажешь!

Видя явное безумство Двупалого, Сьевнар не захотел оставаться на ночь под его крышей. Но и уходить прямо ночью, в темноту было неприлично, это уже прямое оскорбление хозяев – сорваться в путь среди ночи, словно в их доме зараза и гниль. Он отпросился на сеновал, отговорившись тем, что дал клятву богам не ложиться под теплым кровом пока не закончится его путешествие.

Тора, сменив гнев на милость, дала ему с собой два шерстяных одеяла, состеганных для тепла из нескольких слоев материи.

Под толстыми покровами, в душистом сене, которое, перегнивая, само дышало изнутри теплом, Сьевнар скоро согрелся и задремал.

И проснулся, когда кто-то навалился на него. Спросонья Сьевнар дернулся, извернулся, рывком сбросил нападающего, вдавил в мягкое сено, нашаривая оплетенную рукоять меча, что должен лежать где-то рядом. И только тогда опомнился, сообразил, что рядом с ним не мускулистое тело воина, а хрупкое девичье.

– Молчи, Сьевнар Складный, молчи, только не говори ничего…

– Тора?!

– Не надо ничего говорить, совсем не надо! Делай то, что должен делать мужчина.

«Тора! Откуда она здесь, почему здесь?!»

В риге было совсем темно, глухая крыша и добротные стены не пропускали ночного света звезд и луны. Сьевнар по-прежнему не мог увидеть ее лица. Только звонкий шепот у самого уха, ее ловкие, тонкие руки, помогающие ему и себе избавиться от остатков одежд. И незнакомый, пряно-травяной запах ее тела, упругость груди, прижимающейся к нему острыми сосками…

И он делал то, что должен делать мужчина.

– Ты можешь остаться… Если хочешь, конечно, – сказала она через некоторое время.

– Что? – не понял Сьевнар.

– Можешь остаться, – повторила она. – Можешь взять меня замуж и стать хозяином в нашем доме.

Теперь они лежали, прижавшись друг к другу. Одно одеяло расстелили под собой, вторым – укрывались. Вдвоем было даже жарко. Сено, спрессованное от долгой лежки, громко шуршало при каждом движении.

Сьевнару было хорошо и легко, как давно уже не было.

– А отец? – поинтересовался воин.

– Он скоро умрет. Старая Ингред, сведущая во всяких хворях, говорит, что ему недолго осталось. Болезнь будет гнуть и ломать его, пока совсем не сломает. Это плохая хворь, от нее никто еще не выздоравливал. Так говорит старая Ингред, а она всегда знает, что говорит.

Ее голос звучал спокойно, даже безразлично, словно она говорила о чем-то неважном. Или – свыклась уже?

– Ты не любишь отца? – рискнул спросить он.

– Не знаю… Раньше я восхищалась им. Но – другим, молодым, сильным и веселым… Вроде бы совсем недавно он был сильным и веселым. Он был очень веселым, пока болезнь не одолела его… Теперь – не знаю! Мне часто кажется, что этот хныкающий старик, который без конца хлещет пиво и барахтается на полу как перевернутый жук – совсем не мой отец, кто-то другой.