Иногда юмор мой все-таки брал верх над досадой и огорчением, и слабости людские, в том числе и мои собственные, только смешили меня. Вот в одну из таких-то минут у меня и вылилось стихотворение «Та-mа?-ma, та-та?-та, та-та?»:

         За чайным столом сидят дамы рядком;

         Без умолку треплют они язычком —

         Та-та?-та, та-та?-та, та-та?!

         Одна там про ленты, про бархат и шелк,

         Другая хорошенькой ручкой кичится,

         А третья в поэзии знает, вишь, толк,

         Того и гляди, в поднебесье умчится!

         Та-та?-та, та-та?-та, та-та?!

         Потом о балах говорить принялись,

         А там о политике – только держись!

         Та-та?-та, та-та?-та, та-та?!

         Сидит между ними один кавалер;

         Умеет вести разговор он занятный,

         И шепчет соседка соседке: «Ma ch?re,

         Какой наш сосед собеседник приятный!»

         Та-та?-та, та-та?-та, та-та?!

         Вот дело теперь до театра дошло,

         И тут-то у них уж пошло так пошло!

         Та-та?-та, та-та?-та, та-та?!

         Однако и поздно, пора на покой!

         Мужчины соседок своих провожают,

         А эти, шажком пробираясь домой,

         Во всю-то дорогу болтают, болтают!

         Та-та?-та, та-та?-та, та-та?!

Стихотворение это обозвали памфлетом, и мне таки досталось за него во многих газетах и журналах. Мало того, одна почтенная дама, у которой я бывал, призвала меня к себе и инквизиторски спросила меня: разве я бываю в таких домах, какой рисую в своем стихотворении? Разумеется, это не ее дом, но люди-то могут подумать, что я намекал именно на него – я ведь бываю и у нее! Зато и задала же она мне головомойку! А то еще в театре ко мне подошла прекрасно одетая, совершенно незнакомая мне дама и, смерив меня негодующим взглядом, проговорила: «Та-та?-та, та-та?та, та-та?!» Я снял шляпу и отвесил ей поклон – вежливость тоже ведь ответ.

С конца 1828-го по 1839 год я вынужден был жить единственно своим пером; между тем писательские гонорары были в то время очень скромны, и мне приходилось весьма туго, тем более что я, вращаясь в известных кругах общества, должен был обращать особое внимание на свою одежду. Редакции газет вовсе не платили своим случайным сотрудникам; творить постоянно новое и новое было немыслимо, и я взялся за переводы пьес для королевского театра. Так я перевел «La quarantaine» и «La reine de seize ans» и написал несколько оперных либретто.

Еще произведения Гофмана заставили меня обратить внимание на комедии Гоцци; в «Jl Corvo» я нашел превосходный материал для оперного либретто; ознакомившись с переводом этой вещи, сделанным Мейслингом, я пришел в полный восторг и в несколько недель написал текст для оперы «Ворон», который и отдал одному молодому композитору.