— А твой дядя?

— Год или два мирно прожил с законной женой. Но отношения их были безнадежно испорчены. Тетя больше не доверяла мужу, и, как скоро выяснилось, правильно делала. Он снова сбежал — с секретаршей. Оказалось, спутался с ней еще до знакомства с моей матерью. В общем, все это… — он презрительно скривил рот, — мерзко. Очень мерзко.

— О, Хадсон, мне так жаль! — Лицо его словно окаменело, и Марианна поняла, что сказала глупость.

— Нет, Анни, я не прошу жалости, — сухо ответил он. — Вымаливать сострадание как милостыню — это не по мне.

— Знаю, знаю! — поспешно, со слезами в голосе ответила Марианна, и искренность ее восклицания, казалось, растопила окутавший его холод.

— На свете случаются и более страшные трагедии, — тихо заметил он. — Все мы что-то скрываем: едва ли найдется семья, у которой не было бы своих скелетов в шкафу. Я по крайней мере был обеспечен — а разве мало детей, которые после гибели родителей оказываются на улице? Но я могу понять, что чувствует и чем живет такой одинокий, отчаявшийся беспризорник, — тихо добавил он. — Дедушка был заботливым опекуном, может быть, даже слишком: я почти никогда не оставался один. А как мне хотелось порой забиться в какую-нибудь дыру и там кричать, рвать на себе волосы, плакать навзрыд, проклинать мать за то, что она ушла навсегда, — и все же надеяться, отчаянно и глупо надеяться, что она вернется оттуда, откуда еще никто не возвращался. Хотя бы на миг, думал я, хоть в виде неясного призрака, но я все же увижу ее! Странно даже подумать, что делает с человеком надежда! Мне случается видеть людей, для которых, казалось бы, все потеряно, однако они, вопреки здравому смыслу, продолжают надеяться на чудо. И, знаешь, порой мне удается совершать чудеса. Добро побеждает зло, невиновный спасается от наказания, дети воссоединяются с любящими родителями. Как в сказке.

Марианна не осмеливалась даже дышать, понимая, что иной возможности заглянуть в душу Хадсона ей не представится никогда.

— На свете мало черного и белого; гораздо больше оттенков, полутонов, — задумчиво продолжал он, словно разговаривал сам с собой. — Никто из нас не идеален: у каждого есть свои слабости, ошибки, тяжелые или позорные тайны. Но нельзя замыкаться в своем горе. Люди должны помогать друг другу — хотя бы иногда. Ты согласна? — вдруг резко спросил он, словно стряхивая с себя наваждение.

— Да, конечно! — с жаром ответила Марианна. Сердце ее сжималось от неведомой прежде острой боли.

Внезапная откровенность Хадсона притупила ее бдительность: она забыла, что перед ней враг, что она должна быть начеку. И, когда он склонил темноволосую голову к ее губам, у Марианны не нашлось сил сопротивляться.

В этот миг она готова была рассказать ему правду и переложить бремя решения на его плечи. Слишком невыносима была мысль о том, что через несколько дней их пути разойдутся и краски мира вновь померкнут для нее. Небо превратится в серую тряпку, солнце — в тусклый фонарь, и сама она перестанет узнавать себя, глядя по утрам в зеркало, потому что Хадсона не будет рядом.

Она приоткрыла губы, и Хадсон тихо застонал при виде ее молчаливой покорности. А потом не было ничего, кроме напряженных мускулов под ее пальцами, и трения жестких волос о ее грудь, и чудесного вкуса его губ.

Марианна не сознавала, что с неведомой прежде страстью отвечает на его поцелуй, что томительная сила желания заставляет их неистово прижиматься друг к другу; она уже не помнила и не понимала ничего, кроме своей любви. И не хотела помнить ни о чем другом.

— Анни, Анни… — шептал он, покрывая поцелуями ее щеки, глаза, виски.