Изменить размер шрифта - +

Аня со слезами:

— Нет, дотёпа, дотёпа!

И вот восклицание Мити Толстого перед клеткой зоосада:

— Ай, какие обезьяны уклюжие!

У взрослых отрицание не чаще всего прирастает к корням. Я впервые подумал об этом, когда услышал такой разговор малышей:

— Не плачь, он ударил нечаянно.

— Нет, чаянно, чаянно, я знаю, что чаянно!

Есть целая категория слов, не существующих во «взрослом» языке без отрицания. Таково, например, слово ожиданный. Без приросшего к нему отрицания оно в новейшей литературе уже не встречается. Стандартной формой стало: «неожиданный», но в прежнее время мы то и дело читали:

«Ожиданное скоро сбылось…» (Щедрин).

«Вместо ожиданной знакомой равнины…» (Тургенев).

Некрасов в 1870 году ввел это слово в поэму «Дедушка»:

но в первом же издании той книги, где была вторично напечатана эта поэма, счел необходимым изменить всю строку:

Дети не одобрили бы этой поправки. Ибо слово «ожиданный» живо для них и сейчас.

Лет двадцать назад я подслушал такой диалог:

— Отстань, я тебя ненавижу.

— Я тебя тоже не очень навижу.

И то же самое довелось мне услышать недавно:

— Мама, я не могу навидеть пенки.

Словом, дети и знать не желают этого нерасторжимого сращения приставки и корня; и попробуйте скажите трехлетнему Юре, что он говорит нелепости, он запальчиво ответит: «Нет, лепости!»

Вообще всякое «не» обижает детей:

— Ненаглядная ты моя!

— Нет, наглядная!

Я сказал на Кавказе двухлетнему загорелому малышу:

— Ух, какой ты стал негритенок.

— Нет, я гритенок, гритенок.

Неустанно вникая в структуру всякого сложного слова, дети часто воскрешают в своих речах то далекое прошлое, когда еще не наблюдалось такого сращения служебных частиц и корней. От слова «лепости» так и пахнуло стариной, когда лепым называлось ладное, гармоничное, стройное.

Вспомним: «Не лепо ли ны бяшеть, братие» в «Слове о полку Игореве», а также: «У людей-то в дому чистота, лепота» — в «Песнях» Некрасова (1866).

Другое старинное слово я слышал от детей много раз, когда говорил им «нельзя». Они отвечали: «Нет, льзя». И это льзя напоминало Державина:

Льзя, лепый, вежа, чаянно — эти старинные слова умерли лет полтораста назад, и ребенок, не подозревая об этом, воскрешает их лишь потому, что ему неизвестна их неразрывная спайка с частицей «не», установившаяся в давней традиции. Он вообще не знает никаких исключений из общего правила, и если эти исключения относятся к позднейшей эпохе, то, игнорируя их, он тем самым возвращает словам их забытый смысл. Помню возглас одного четырехлетнего воина:

— Я пленил Гаврюшку, а он убежал!

Пленил, то есть взял в плен.

Это архаическое слово почти совсем забыто в нашей речи, и если мы употребляем его, то чаще всего в переносном смысле («она пленила меня красотой»), а ребенок вернул ему его прямое значение, оглаголив существительное «плен».

Таким же архаистом поневоле оказался малыш, закричавший своему брату во время игры:

— Я тебе приказываю, — значит, я твой приказчик!

В старину приказчиком был действительно тот, кто приказывал, а не тот, кто подчинялся приказам. Ребенок — по аналогии со словами «указчик», «заказчик» — возвратил «приказчику» его утраченную руководящую роль.

 

Замечательна чуткость ребенка к родовым окончаниям слов. Здесь он особенно часто вносит коррективы в нашу речь.

Быстрый переход