С этими словами голова в ночном колпаке исчезла, а шторы на окне вновь задёрнулись. Впрочем, через половину часа новый жилец показался полностью. Он вышел на перекрёсток из-за угла дома, с любопытством обошел афишную тумбу, помахивая маленькой тросточкой, несколько раз приподнял шляпу-котелок, приветствуя незнакомых молодых дам, а затем отправился осматривать небольшой сквер по соседству. Из кармана его пиджака торчал корешок толстого блокнота, и весь вид его — круглое лицо, чисто выбритые щеки, кудрявая шевелюра и задумчивый взгляд — говорил, что господин этот явно не от мира сего. То есть настоящий поэт.

Сказочник на афишной тумбе проводил нового жильца задумчивым взглядом и нахмурился.

— Здравствуй, утро. И ты, странная скульптура под зонтом, здравствуй.

Этой фразой, просыпаясь почти в полдень, встречал теперь каждый следующий день новый жилец. Более того, свесившись из окна, он рассказывал вслух о своих делах и даже спрашивал совета. Впрочем, не ожидая, что ему ответят. Так ведь обычно и бывает. Все советы мы знаем наизусть и спрашиваем их лишь из вежливости и желания рассказать о своих заботах. Хотя бы металлической статуе.

— Представляешь, каким милым оказался хозяин здешней булочной?! — сообщил поэт на второе утро. — Мало того, что он себя обсчитал, и мне пришлось угрожать ему, что я вызову полисмена и его лавку закроют, если он не возьмет лишние деньги обратно… так вот, он оказался подлинным ценителем поэзии. Вот уж неожиданность, правда? Я читал ему стихи больше часа! Пришлось вспомнить самые ранние и слабые, но он и их принял с восторгом. Мне даже подумалось, что я слишком строг к себе. Да-да, не стоит выбрасывать стихи в мусорную корзину, если они нравятся народу. Мне кажется, или я действительно вижу какое-то слово в твоей металлической тетрадке? Вроде бы его вчера не было… Ах, как действует на нас, поэтов, похвала! Хочется писать и писать!

Весь второй день поэт бродил по скверу с блокнотом в руках, что-то тихо бормотал вслух, записывал и вычеркивал, а потом снова записывал. Несколько раз он, задумавшись, натыкался на скамейки, а один раз чуть не наступил на крошечную собачку, которую выгуливала пожилая дама. Впрочем, надо отдать ему должное, он тут же извинился и перед дамой, и перед собачкой. И даже пообещал посвятить им шуточную поэму, но женщина отчего-то отказалась и лишь покрутила пальцем у виска. А собачка и вовсе облаяла поэта самым что есть нецензурным лаем. Перед самым полдником, когда к булочнику подвозят свежие ромовые бабы и кексы, ещё помнящие тепло рук тех, кто их делал, поэт решительно выбросил свой блокнот в урну и быстрым шагом направился к перекрёстку. Но затем столь же решительно развернулся и зашагал обратно к урне. И выброшенный блокнот вернулся на своё привычное место — в правый карман пиджака.

— Здравствуй, утро. И ты, странная скульптура под зонтом, здравствуй.

Холодные северные ветра окончательно покинули город, прибранные после зимы улочки затопило тёплой и сладкой солнечною водой, и утро действительно выдалось прекрасным. Но поэт был хмур.

— Цирюльник — настоящий хам! — пожаловался он. — Строит из себя знатока, а сам квиндухетта от дактиля не отличит. Как он может говорить о поэзии, если не знает даже стихотворных размеров?! Вчера, под вечер, я зашёл к нему подравнять бакенбарды. «Вы, говорят, балуетесь виршами?» — спрашивает он у меня. Балуетесь! Маленький самодовольный болван! Он бы ещё назвал мои стихи опусами. Читаю ему лучшее своё стихотворение. И что же?! Он снисходительно говорит «неплохо» и «у вас, несомненно, есть способности, нужно только их развивать и учиться». «Что же здесь не так?» — язвительно спрашиваю я.