— За дружбу Баку и Ленинграда надо выпить! — провозгласил хозяин банкета, директор завода Усман Рашидович.

— Надо! — согласился уже мало что соображающий шеф.

— А почему твоя красавица ничего не пьет? — подозрительно уставился на Валюту хозяин. — Она нас не уважает? Она дружбу между советскими народами не уважает?

— Я вообще не пью, — пролепетала покрасневшая девушка, ощутив на себе внимание всего большого собрания.

— Надо, — твердо сообщил шеф. — Иначе уволю. Тут же образовался Рустам, вставивший в Валюшину руку рюмку с коньяком.

— До дна! — строго приказал начальник и пояснил довольному столу: — У нас дисциплина!

Задержав дыхание, девушка хлебнула из рюмки. Коньяк оказался вовсе не противным. Густой, с горькой вязкой кислинкой, он поначалу обжег огненной крепостью язык и гортань, а потом сам же и залечил, обласкав бархатистым послевкусием, в котором читались нежные цветочные тона, словно запах из весеннего сада осел во рту нежной пыльцой.

Рюмку тут же наполнили еще.

— Я не буду! — испугалась Валюша.

— Пей! — снова прикрикнул шеф. — От хороших напитков не пьянеют. Только настроение улучшается.

Начальник оказался прав. После третьей рюмки Валюте стало весело и свободно, будто она оказалась дома в Карежме. И лица людей, сидящих вокруг, тоже виделись родными, сто лет знакомыми, почти что любимыми.

Один за другим подходили усатые вальяжные мужчины, целовали руки, говорили приятности, приглашали на прогулку, в гости, выпить, потанцевать. Рустам, все время бдевший рядом, теперь выступал в роли добровольного сурового охранника, не позволяющего пылким землякам никаких вольностей.

— Усман Рашидович поручил охранять гостью, — объяснял он особенно недовольным.

Валюта взирала на него с благодарностью и признательностью и в душе ругала себя, что недавно позволила подумать о человеке плохо. А он, оказывается, совсем наоборот, приставлен к ней для того, чтоб ее никто не обидел.

* * *

Лениво и благостно щурясь, полковник складывал из близкого фонаря разновеликие звезды и эллипсы, то удлиняя лучи чуть ли не до спрятавшегося в тумане Казанского собора, то сужая световое пятно до размеров едва различимой острой точки. Впереди за лобовым стеклом вырос какой-то темный ком, будто пуховые клочья тумана сбились в войлочный шар, плотный и подвижный. Стыров вгляделся и не услышал — почувствовал, у сгустка темноты наличествует вполне отчетливое дыхание. Быстрое, прерывистое, тяжелое. Словно внутри туманного клуба роилась самостоятельная энергичная жизнь.

Дыхание вдруг прорвалось хрипом и голосами.

— Давай в кольцо его, как зайца!

— Дай ему в глаз!

— Да они у него и так не видят! Жиром заплыли! По яйцам его, по яйцам!

Шевелящийся шар приблизился почти вплотную к капоту, под тот самый фонарь, с которым только что перемигивался Стыров. Влажно блеснула кожаная куртка, вынырнула из тумана пара светлых стриженых затылков, взмахи рук, отсверки неона на чем-то металлическом снизу. Носки ботинок?

«Мои…» — похолодел Стыров. И напрягся, вглядываясь в вершащееся прямо перед носом действо. Так близко «работу» своих подопечных он наблюдал впервые. И мгновенно ушло ощущение нелепой тревоги, остался лишь инстинкт профессионала: акция или разборка между своими? Скорее, разборка. Трефилов говорил, что центр «херцы» трогать не будут.