|
Вполне допускаю, что он, несмотря на юный возраст, был осведомлён и о сущности договорённости отца со скопцами. Скорее всего, Фёдор Гежелинский, поручая сектантам опеку над сыном, имел в виду его воспитание в нравственной строгости и широкое образование, но никак не оскопление. Какой разумный отец пожелает такое сыну! Поэтому Коленька Соковников осуществлённую над ним операцию посчитал варварским вероломством и нарушением всех принятых скопцами обязательств. Дальнейший ход мыслей мальчика понять несложно: он решил, что отныне свободен от всех обязательств в отношении секты и «брата» Михаила. Он бежал из его дома — его вернули, тогда он бежал вторично — его сыскали с помощью полиции, и вот уже после этого он сделал свои разоблачительные заявления. Упёк Михаила Назаровича в тюрьму, где тот бесславно скончался до суда. И всё колоссальное состояние Гежелинского — старшего, преумноженное деньгами самого Соковникова, буквально упало в руки четырнадцатилетнего мальчишки-кастрата.
— Мне кажется, эта догадка очень близка к истине, — задумчиво проговорил Шумилов. — Если принять её за истину, то всё встаёт на свои места: и антагонизм братьев-Соковниковых, и ненависть Николая Назаровича к скопцам. Даже нелогичное решение Михаила Соковникова, не бывшего кастратом, насильно оскопить младшего брата получает достоверное, убедительное объяснение. Мы, пожалуй, никогда уже не узнаем, что же именно произошло между братьями, ведь участники афёр того времени вовсе не желали оставлять в документах лишних следов. Но истина, уверен, очень близка к той реконструкции, которую вы провели. Вот что, Михаил Андреевич, у меня есть возможность почитать дневники Николая Назаровича Соковникова. Пожалуй, следует, это сделать. — А что вы хотите там найти? — полюбопытствовал Сулина. — Чистосердечный рассказ мальчика о том, как всё было на самом деле? Я полагаю, что уже в десять лет Миша Гежелинский сделался куда старше своих лет. Когда папу, ещё вчера влиятельного чиновника, арестовывают и сажают в крепость, а маму с сёстрами выбрасывают из богатой восьмикомнатной казённой квартиры… тут повзрослеешь сразу и намного. Думаю, детство Гежелинского — младшего окончилось в день ареста отца. Так что — я в этом уверен! — ни одной неосторожной фразы в этом дневнике вы не найдёте. Всё будет отлакировано. — И тем не менее, я попробую почитать этот дневник в контексте… — Шумилов запнулся, — в контексте нашего сегодняшнего разговора. Он поднялся, давая понять, что считает разговор оконченным, но Михаил Андреевич Сулина остановил его прикосновением к рукаву: — А сейчас, Алексей Иванович, идёмте пить чай! Коли принесли сдобу, то уж извольте откушать. Да и моя супруга желает познакомиться с вами, гости-то у нас ныне нечасто случаются. В половине девятого вечера Шумилов уже стоял перед домом N24 по Большой Морской улице, в котором два этажа занимала Сыскная полиция. Он уже собирался войти внутрь, как прямо навстречу ему вышел из дверей Агафон Иванов. — На ловца и зверь бежит! — только и воскликнул Шумилов. — Я по вашу душу, господин сыскной агент. — А я только покончил с работой, — вздохнул Иванов. — Может, прогуляемся к Исаакию? Он кивнул в сторону Исаакиевского собора. — На самом деле я бы рассчитывал затащить вас к вам в кабинет, полистать дневники Николая Назаровича Соковникова. — Да, дневники у нас, — кивнул Иванов. — Почитал я их. Ну, как почитал? — он запнулся. — Пролистал. Там тыщ пять листов, не меньше, читать и читать! Вам-то, Алексей Иванович, чтиво это на что? — Заинтересовался я дюже этой темой. Лавры Николая Надеждина покоя мне не дают, — простодушно соврал Шумилов. |
