— Что ж, действуйте, — кивнул Соковников. — Давайте-ка, я распоряжусь, чтобы вам экипаж заложили.

Он с трудом вышел из-за стола, придерживая рукою бок, перехватив взгляд Шумилова, пояснил:

— Почка болит, хоть ты тресни! Чаёк пью, а толку — чуть! Но невозможно же всё время для снятия боли пить опий, правда?

Они вместе вышли во двор, где Василий подозвал конюха, отдал необходимые распоряжения и через четверть часа Алексей Иванович уже ехал в направлении Петербурга.

Ещё не было двух часов пополудни, как Шумилов закончил свои дела в «Обществе взаимного поземельного кредита» и направился к себе на квартиру. Следовало переодеться в чистое, да и перемену белья сложить в портфель, дабы забрать с собою в Лесное. Пользуясь случаем, он отобедал с квартирною хозяйкой, госпожой Раухвельд, и уже вышел из-за стола, когда горничная Маша сообщила, что к нему явились гости: господа Пустынцев и Гаршин. С первым Шумилов хорошо и давно уже был знаком — они вместе заканчивали Училище правоведения, вторая же фамилия ничего Алексею не сказала.

Выйдя в прихожую, Алексей увидел рядом с Владимиром Олеговичем Пустынцевым мужчину среднего роста с густой тёмно-русой бородой, показавшегося ему поначалу довольно молодым, но нарочито хмурым. Высокий лоб незнакомца прорезала глубокая вертикальная морщина, насупленные брови и нарочито прямая осанка выдавали стремление показать свою независимость и значимость. Так обычно держат себя подростки, добирая солидности и важности. Одет незнакомец был подчёркнуто аккуратно, даже франтовато: сюртук от хорошего портного, шелковый галстук, рубашка накрахмалена, да так, что казалось захрустит при энергичном движении.

— Алексей, такое впечатление, будто ты не живёшь дома! — раскованно жестикулируя, заговорил Пустынцев вместо приветствия. — Второй день являюсь к тебе и не чаю уже застать! Ты посмотри, кого я привёл — это Вселовод Гаршин собственной персоной, прошу любить и жаловать!

— Шумилов Алексей Иванович, но можно без отчества, — подал руку Алексей. — Вы часом не…

— Правильно, это именно он, — перебил его Пустынцев, — наш дорогой писатель и журналист. Узнал, что мы знакомы, и настоял, чтобы я свёл его к тебе. Попадёшь, брат, в эпическое произведение. Ведь напишет же Всеволод Михайлович когда-нибудь что-либо эпическое!

— Прошу вас, проходите, — Шумилов отступил, пропуская гостей в свой кабинет. — Нечего стоять на дороге.

Он, разумеется, знал, кто такой Всеволод Михайлович Гаршин. Студент Горного института, добровольцем ушедший в действующую армию в начале Балканской войны, раненый в ходе боевых действий с турками и написавший несколько пронзительных рассказов о войне, к лету 1880 года сделался известен всему читающему Петербургу. О нём заговорили как о новом Льве Толстом, когда-то снискавшем всеобщую известность именно после опубликования «Севастопольских рассказов». Начало литературного пути обоих писателей и в самом деле казалось чем-то похожим.

Пустынцев, с которым Шумилов не виделся уж года два, держал себя непринуждённо, словно только давеча забегал к Алексею. Протянул Алексею бутылку шампанского и лукошко с клубникой.

— Вот, братец Лёшенька, заехали в Милютинские ряды, прихватили. Знали, что у тебя может не оказаться, — и с прелестной наглостью столичного выжиги уселся на диван, забросив ногу на ногу.

Шумилов после Училища правоведения попал в Министерство юстиции на казённую службу, Пустынцева же по папиной протекции угораздило устроиться в коммерческий банк.