— Мытарства мятежного духа, — дополнил Пустынцев.

— Скорее пути правдоискательства. Россия пережила массу разного рода попыток видоизменения православия: со времён Екатерины Великой рассматривались разнообразные проекты замены православной веры на лютеранство или католицизм. Екатерина велела готовить из русских юношей пасторов. Александр Первый был терпим и толерантен ко всем вероисповеданиям, в 1818 году он, например, принимал у себя английских квакеров и молился с ними.

— Первый раз слышу, — признался Шумилов.

— Ещё бы, — усмехнулся Гаршин. — После уваровского «православия и народности», одобренного Императором Николаем, о планах религиозной реформы стало неудобно вспоминать. Между тем, разного рода сектанты, мистики, религиозные уклонисты чувствовали себя в России в начале нашего столетия привольно. Вот как раз-таки об этом я и думаю написать большую вещь.

— Гм, Всеволод, интересные вещи ты рассказываешь! Не слышал я ни о чём таком, — Пустынцев озадаченно покрутил головою. — А как же преследования скопцов, молокан, хлыстов и прочих сектантов? Я уж не говорю о классических староверах…

— А ты, Владимир, слышал об императорском указе 1810 года, постановлявшем оставить скопцов в покое и не подвергать каким-либо преследованиям или стеснениям?

— Нет, не слышал.

— Я слышал о таком указе, — ответил Шумилов. — Скопцы всякий раз ссылаются на него, когда их «прихватывает» полиция.

— А что, часто «прихватывает»? — полюбопытствовал Пустынцев.

— Бывает дело. Хотя и нет так часто, как следовало. В последние десятилетия у скопцов появился обычай кастрировать принудительно или обманом, как правило опоив предварительно жертву вином. Такого прежде у них не бывало. На заре своей деятельности они обычно добивались согласия своей жертвы на кастрацию. Разумеется, не всегда, ведь когда речь шла о подростках, то их, как нетрудно догадаться, никто ни о чём не спрашивал. Но в последние два десятилетия скопцы стали нападать на взрослых мужчин, как правило на больших дорогах, вне городов. Когда полиция добирается до скопческой общины — так называемого «корабля» — и начинает мелким гребнем «шерстить» эту братию, то сектанты из своих рядов выбирают добровольца, который принимает на себя вину за все случаи подобных нападений в округе.

— Так сказать добровольный «терпила»… — подсказал Гаршин.

— Именно, очень удачное слово! — кивнул Алексей. — И этот самый «терпила» сидит в камере, соглашается со всем, в чём его обвиняют и мечтает о том, чтобы пойти в каторгу и пострадать за веру.

— Идиотия какая-то! — озадаченно покрутил головою Пустынцев. — Налей-ка лучше ещё шампанского. И скажи пожалуйста, много таких «терпил» сидит по нашим тюрьмам?

— За тот сравнительно небольшой срок, что я отработал в прокуратуре окружного суда, лично мне довелось видеть двух, — ответил Шумилов. — Оба обвинялись по очень большому числу эпизодов, примерно по семьдесяти-восьмидесяти, сейчас уже и не припомню. Все нападения происходили либо в окрестностях Санкт-Петербурга, либо в губернии.

— Ты меня прямо пугаешь! Раньше, отправляясь на дачу, я всегда брал в дорогу револьвер, теперь, пожалуй, стану брать два… И запишусь в стрелковый клуб, набью руку на досуге.