— Да ты, верно, шутишь? — Пустынцев в недоумении поднял глаза на Гаршина. — Как такое может быть? В Санкт-Петербурге? В столице Империи?

— Именно.

— Нет, такого я не слышал! А где именно находился сей дворец?

— На Знаменской улице, второй дом от её пересечения с Ковенским переулком. Тот дом, что стоял на этом месте прежде, в 1816 году был разобран и вместо него возведён роскошный особняк. Он изначально строился как резиденция Селиванова. Здание принадлежало видному скопцу Михаилу Назаровичу Соковникову.

Шумилов при упоминании этой фамилии чуть было не подпрыгнул на месте.

— Соковников был близок Селиванову?

— Да, очень, — кивнул Гаршин. — Потом, разумеется, он всячески пытался свою близость заретушировать. Я говорю о времени, когда со скопцами власть принялась активно бороться, то есть конец двадцатых — начало тридцатых годов. Михаил стал утверждать, что он вовсе не был сторонником скопческого учения, он-де, держался мистического учения «татаринцев»…

— Что за «татаринцы»? — задал уточняющий вопрос Шумилов.

— Мистики, члены кружка Екатерины Филипповны Татариновой. Вначале сия дама тяготела к скопцам, затем отделилась от них, создала собственную секту. Проповедовала «скопление духовное», в отличие от физического, принятого у последователей Кондратия Селиванова. Татаринова сумела привлечь в свой кружок весьма высокопоставленных людей: офицеров гвардии, в том числе командира лейб-гвардии Егерского полка Головина, будущего генерал-губернатора Прибалтийских губерний; министра духовных дел и народного просвещения князя Голицына; заведующего канцелярией Императрицы Родионова и многих других. Сама Татаринова была лично знакома со всею царской фамилией, поскольку являлась дочерью няни Великой княжны Марии Александровны.

— А как с ними был связан Михаил Соковников? — навёл разговор на интересовавшую его тему Шумилов.

— Членами кружка Татариновой являлись и некоторые видные скопцы — купец Ненастьев с женою, Михаил Соковников. Когда последний сделался объектом полицейского расследования по поводу насильственного оскопления младшего брата, Михаил доказывал, будто скопческой ереси вообще никогда не придерживался, а был сторонником учения Татариновой. В доказательство этого указывал на то обстоятельство, что сам кастрирован не был.

— То есть как это не был? — поразился Алексей Иванович. — Брата младшего кастрировал, а сам подобной операции не подвергнулся?

— Именно так.

Шумилов крайне озадачился услышанным. Он не мог пока знать, каким именно образом события шестидесятилетней давности могли быть связаны со всем произошедшим не так давно на даче в Лесном (и связаны ли вообще), но он явственно почувствовал, что столкнулся с какой-то тайной. Пока нелогичной, парадоксальной и неправдоподобной, но возможно, способной пролить свет на многое в жизни умершего Николая Назаровича.

— У меня всё это в голове не укладывается, — пробормотал Алексей Иванович, прошагав по кабинету из угла в угол. — Ты, Всеволод, что-то невообразимое рассказываешь! Ты какую-то другую историю России нам излагаешь, такую, каковой не было, вернее, каковая осталась нам неизвестной. Для нас эпоха Александра Первого — это континентальная блокада, наполеоновское нашествие, Венский конгресс, запрет тайных обществ, наконец, декабрьское возмущение двадцать пятого года. А тут… поразительно, я бы сказал, необыкновенно интересно! Откуда сие сделалось тебе известным?

— Всё очень просто: отец моего товарища по армии служит хранителем синодального архива.