— Бог ему судья, Василий Иванович. А за Гагарина и я не впусте молвил. Он надысь прислал мне записку, просит заступиться за него перед тобой.

— Пусть ворочается, не трону я его. Ныне их «перелетов-то» сколь развелось. У меня жалованье получит и тут же чикиляет в Тушино, с Вора сорвет и, глядь, опять уж здесь мне с сапог пыль обметает. На всех сердиться сердца не хватит. Пусть ворочается князь Роман, не съем я его, чай, тоже рюрикова корня отросток.

И Шуйский сдержал слово, более того встретил князя Гагарина ласково, хотя и не удержался от легких попреков:

— Ну что, Роман Иванович, горек тушинский хлеб?

— Ах, государь Василий Иванович, он и здесь ныне не сладок. Дело вовсе в другом.

— В чем же?

— В том, что Тушинский вор и не царь вовсе.

— Эва, удивил Роман. Али не знал об этом?

— Знал. Но то, что увидел, развеяло все мои сомнения. Об этого так называемого царя паны разве что ноги не вытирают. Гетман Рожинский ему слова сказать не дает: тебя не спрашивают.

— Как же тогда он царствует?

— А вот так. Когда на людях перед чернью, паны его государем величают, а как войдут в избу, дармоедом обзывают. Всем правят поляки. Его именем правят.

— Что ж он тогда делает?

— В основном пьянствует.

— Да, тут запьешь. Меня хоть, слава Богу, воеводы слушаются. Большая сила у него?

— Сила большая, Василий Иванович, да уж очень бестолковая. Меж собой мира нет, бесперечь дерутся. Даже на своих фуражиров посылают роты.

— На фуражиров? Зачем?

— Усмирять. Те, собрав по деревням хлеб и фураж, отказываются везти в стан, сами на себя все тратят. Воевод не слушают. Токо силой их и гонят в Тушино. Скажу честно, государь, если б у них порядок был, они б давно одолели тебя.

— Ну это ты зря так думаешь, Роман, зря. У меня силы еще достаточно. А подойдет к Москве Скопин-Шуйский, так того вора Тушинского только и видели. Помяни мое слово.

— Дай Бог, дай Бог.

— А как там Филарет? Неужто служит Вору?

— Нет, государь, он служит православным, крестит, причащает, отпевает.

— Как ты, бежать не хочет?

— Он пленный, государь, за ним в десять глаз зрят. А потом, он мне сам сказал, хочет страдать вместе с паствой своей.

— Ну что ж, может, он и прав, — вздохнул Шуйский. — Я рад, что ты воротился, Роман Иванович. И теперь у меня просьба к тебе.

— Что просить? Приказывай, государь, я должен заслужить вину свою пред тобой.

— Взойди-ка ты, князь, на Лобное место да расскажи народу о том, о чем мне поведал. Ты самовидец, только что оттеля, тебе поверят. Может, кто надумал к Вору переметнуться, еще и подумает: надо ли?

— Хорошо, государь. Сейчас же исполню. А тебя предупредить должен. Рожинский готовится к большому сражению. Остерегись.

— Это верно, что Рожинский ранен?

— Да, еще в феврале в бою саблей ему едва руку не стесали.

— Надо б было голову ему стесать, злыдню.

Шуйский призвал к себе воевод Андрея Голицына, Ивана Куракина, Бориса Лыкова и брата своего Ивана Шуйского.

— Иван Семенович, — обратился царь к Куракину. — Как там идут дела с гуляй-городами, много ли настроили?

— Да уж с полсотни изготовили, государь.

— Мало.

— Да из-за дубовых досок задержка.

— Может, тогда из сосновых делать?

— Нет, Василий Иванович, сосновую доску и копье прошибет, а дубовую иную и пищалью не просадишь.