Рожинский надеялся, что с возвращением Дмитрия может удастся удержать лагерь от развала, а ввернул слово о его ответственности за «катастрофу» лишь для Скотницкого, дабы не заробел тот арестовывать «царенка».

Ну а если лагерь все же развалится, тогда у гетмана в руках окажется самозванец, и его можно будет за хорошие деньги продать тому же Шуйскому, а нет, так сделать с ним то, что он хотел сотворить с Рожинским, т. е. отсечь ему голову.

На следующий день Казимирского привели к гетману. Рожинский, велев оставить их наедине, спросил Казимирского:

— Ну хватило времени подумать тебе?

— О чем, Роман Наримунтович?

— О чем? О жизни и смерти.

— Но я же ни в чем не виноват, пан гетман, — взмолился Казимирский.

— Передо мной виноват, виноват. Я ночью думал, что с тобой сделать, повесить или помиловать, — молвил раздумчиво гетман. — А?

— Помилуйте, Роман Наримунтович, — всхлипнул Казимирский вполне искренне. — А я за это вам по гроб жизни…

Рожинский долго молчал, словно решая вопрос: миловать ил и не миловать? Ему хотелось нагнать побольше страха на этого дурака.

— Но мы ж оба поляки, — наконец молвил он, как бы бросая «соломинку утопающему».

— Да, да, да, — ухватился за нее несчастный Казимирский.

— И вот я решил дать тебе важное поручение, выполнишь — будешь жить, не выполнишь — пеняй на себя.

— Господи, да для вас, Роман Наримунтович…

— В общем, так. Вот письмо воеводе Скотницкому — отвезешь, передашь лично ему в руки. И все. Ты прощен. Мало того, по возвращении получишь награду.

— Да господи, пан Роман… да исполнить ваше поручение… да ваше доверие для меня уже награда, — захлебывался Казимирский в искренних чувствах благодарности гетману. — Вы даровали мне… мы поляки должны друг друга всегда…

Но по-настоящему поверилось Казимирскому в спасение лишь после того, как миновал он заставы. А едучи по лагерю, он все еще ждал, что его воротит Рожинский, передумает.

«Как хорошо, что я сказал, что не знаю содержания тех писем, — думал Казимирский, поторапливая коня. — А если б признался: знаю. У-у-у, петля б была мне обеспечена. Интересно, а что он написал Скотницкому?»

Лишь отъехав верст двадцать от Москвы и убедившись, что никто за ним не следит, Казимирский вскрыл пакет и прочел послание гетмана. И был поражен узнанным: «Ого! Царя брать под стражу! Да осмелится ли воевода?»

И всю дорогу колебался Казимирский: отдавать не отдавать письмо воеводе?

«А спросит, почему сорваны печати? Что я скажу? А если отдам Дмитрию Ивановичу, тот, наоборот, похвалит, что вскрыл и прочитал. И конечно, простит неудачу с его письмами. И уж не такая большая неудача, Марине-то успел передать».

И уже въезжая в Калугу, Казимирский решительно направил коня к дому его величества. Царь, прочтя послание гетмана, действительно похвалил Казимирского:

— Молодец, Ясь. Я этого не забуду. А как мои письма? Передал?

— Понимаете, ваше величество, оказывается, за мной следили. И как только я вошел к Марине Юрьевне, ее дом окружили, а меня повязали прямо на крыльце… Но письмо ваше я ей успел передать.

— Прочла ли она его? Может, и у нее отобрали.

— У нее не отобрали, — сказал твердо Казимирский, хотя и не знал этого наверняка. — Чтобы у самой царицы… что вы?

— Ладно. Все равно молодец, Казимирский. Выпей со мной. — Дмитрий наполнил кубки.