— Я понимаю, Миша. Что я хотел тебя спросить. Тебе Ляпунов присылал гонцов?

— Присылал, Василий Иванович.

— С чем слал-то?

— Да-глупости, не стоит разговора.

— А все-таки? Шепни на ушко, с чем слал, — прищурился Шуйский, и глаза его сверкнули как-то настороженно, как у кота, приготовившегося к прыжку на мышь.

— Уже донес кто-то, — вздохнул Скопин. — Я не хотел тебя огорчать, дядя Вася.

— Ну огорчи, огорчи, — не отставал Шуйский.

— Да писал он, что-де надо меня на престол возвести.

— А ты что ему?

— А ничего, грамоту его порвал, гонца выпроводил.

— Ну что ж, — молвил смиренно царь, нечаянно узнавший о том, чего ему еще никто не доносил, лишь брат Дмитрий брякнул и вот, вишь ты, попал, как пальцем в небо. — Молодец, сынок. Я от тебя иного и не ожидал. А Прокопий Ляпунов, видно, еще та птица.

— Да на рати они оба весьма надежны, Василий Иванович. Благодаря им только Рязань к Вору не прислонилась.

— Ты еще молод, Миша, где тебе людей распознать, а я их наскрозь вижу.

И хотя попрощался царь с князем доброжелательно, а все ж в душе тлела искра недоверия: «Ох, не может так быть, чтоб человек в его годы да с его родословной о царском венце не думал. Не может быть. Скрытничает племянничек. Я ведь сам-то лжецарю вон чего городил: семь верст до небес и все лесом, туману напускал. И Михайла не святой».

Никому уж не верил Василий Иванович, жизнь научила… Самые верные, самые, казалось, преданные вдруг врагами становились ему и даже на жизнь его умышляли. Не поверил до конца и племяннику: «Лукавит Михайла».

Придя домой, спросил свою любезную женушку:

— Мария Петровна, это котора баба наворожила Тушину гореть синим пламенем?

— Офросинья-юродивая, Василий Иванович. Сказала, через месяц сгорит осиное гнездо, и как в воду глядела.

— Ты ее позови как-нито к нам. Хочу об одном деле поспрошать, пусть поворожит. Зови как бы к себе по женскому делу, угости хорошо. А я вроде случайно зайду. Интересно, что скажет ведунья.

— Она боится-то правду баить, батюшка.

— Отчего?

— Да, грит, за спиной иного такое вижу, что скажу — ведь убьет, изурочит.

— Я не за себя спрошу, пусть не боится.

Царица Мария Петровна жена послушная, уже на следующий день велела отыскать Офросинью-юродивую и привести к ней. Усадила в домашней столовой за стол, как и велено было, угощала немудреным сочивом, медовой сытой. Хмельным не решилась баловать, еще спьяну-те наворожит чего ни попадя. Разговор вела за жизнь.

Когда вечером явился Василий Иванович домой, заглянул в приоткрытую для него дверь из столовой. Увидел юродивую, уплетающую за обе щеки угощение, подумал с осуждением: «Во дорвалась дура-то, никакого тебе атикету».

Но вошедши как бы случайно в столовую, молвил с наигранным удивлением:

— О-о, у нас гостья. Здравствуй, Офросиньюшка.

— Здравствуй, царь-государь, — отвечала юродивая без должного трепету, даже не отрывая задницу от стула. Но что с дуры взять, стерпел царь. А она-то что понесла, не дала и с мыслями собраться: — Ну спрашивай, царь-государь, раз пришел.

— С чего ты взяла, что я спрашивать должен?

— С крыши, батюшка. С крыши, где пасутся мыши да кота на них нет.

«Во дура-то, пошла-поехала», — едва подумал царь, как Офросинья продолжила:

— Конечно, дура я, царь-государь, даже вижу, о чем спросить хотел.

Шуйский поперхнулся, выдавил:

— О чем же?

— Кто после тебя на престол сядет.